Воспитан рыцарем. О`Санчес
мечом и головой, согласно присяге, даденной от весны до осени, а также письменному договору по дозорной службе, от осени и до лета, он же мне деньгами за доблесть и верность платил. А тут какие-то лягушки пришли, квакают невесть о чем! Клянусь бородавками на титьках вашей вонючей богини Уманы…
– За святотатство мы съедим тебя живьем, не лишая разума и воли. Дыши, делай последние вдохи, смертный, твое заклятие иссякает… Ты же не колдун, смертный… Ты – мясо. Можешь трусливо омочить своею струей ноги напоследок, время твое заканчивается.
– Ноги? Во-первых, мне такая неопрятность не свойственна, а во вторых ноги мои обуты в никогда непромокаемые сапоги, хоть в море купайся. И знаешь в чем их волшебство?.. А в том, что они из нафьих шкур выделаны! Глянь-ка позорче: на левый сапог – твоя мама пошла, а на правый – твой папа!
Никто на свете не знает, есть ли у нафов родители, ибо никому не доводилось видеть нафов-детей и нафов-стариков, но ведь размножаются они как-то? Старший из нафов взревел от оскорбления и разметал руками-лапами остатки магической ограды. И в тот же миг распался на четыре неравных части, кои почти одновременно попадали мокрыми шлепками на каменные плитки двора: воин одною левой рукой выписал тяжеленным двуручным мечом фигуру-бабочку сквозь нафью тушу, а сам даже не покачнулся. И тут случилось чудо, от которого оставшиеся нафы яростно взвыли, а Лин и трактирщик Мусиль ахнули: куски разрубленного нафьего тела не то что не склеились в единое целое, как это должно было быть по всем законам нафьего нечистого бытия, но сморщились вдруг и опали холмиками навсегда мертвой слякоти.
У него – меч заговоренный!
Воин скакнул вперед, вплотную к нафам, вильнул левой рукой, перебросил меч в правую и махнул ею. И все. Пятеро нафов, служителей богини подземной воды Уманы, навеки исчезли из обоих миров, своего и человеческого.
– А еще говорят: нафы свирепы, нафы отчаянные противники… Фу, вонючки. Кто бы тут прибрался, что ли? Пойду-ка я спать, если больше никто ничего не желает… – Воин трижды протер пучками сена лезвие меча, потом дважды, одной его стороной и другой, обтер меч о левую штанину и наконец сунул его в ножны.
Лину бы следовало поблагодарить воина за второе свое невероятное спасение, но словно бы нафьи чары продолжали действовать: не слушались его язык и губы, а тело содрогалось крупной дрожью. Да воин, похоже, и не ждал благодарности, он просто повернулся к нему спиной и пошел в дом, досыпать.
Уму как храпел в дальнем углу двора, в телеге с сеном, так и не проснулся, а Лунь с Мошкой – тут как тут, они тоже были здесь и все видели. Мусиль накричал на Мошку, прогнал ее сидеть в своей каморке и до утра носу не высовывать, Лина же повел на поварню, к Луню, посадил поближе к огню, отогреваться, сунул ему кусок белого хлеба и шмат рыбьего мяса пожирнее…
Вот Лин и сидит с Гвоздиком на коленях, на огонь смотрит. Гвоздику жарко, горячо, он пищит и за пазуху прячется, а Лину все никак не согреться…
Рядом же, у огня, устроился Мусиль. Тоже сидит, молчит, обхватив руками