Покров любви. Елена Васильевна Ленёва
Пообещала, что мы с отцом заедем за ней на следующее утро. Мы так и сделали.
В машине мы с ней сидели на заднем сиденье. Да, она спросила меня накануне, в чем я буду выступать. Я сказала, что приготовила очень красивый серый костюм: очень женственный и в то же время деловой. И вот сидим мы в машине, а она достает из сумочки брошь. Я ахнула. Эта брошь была представлена в каталоге ценностей как брошь Марии Медичи – подарок Генриха Четвертого. В каталоге была приписка: брошь находится в частной коллекции. О том, что хозяйка этой броши – Мария Алексеевна, мы не знали.
И вот она протягивает мне ее и говорит: «Людочка, наденьте ее на защиту, она очень подойдет к вашему стальному костюму». Так и сказала: стальному костюму. Я говорю: «Я боюсь, а вдруг у меня ее украдут!» – «Ну что вы, – она улыбнулась, – вы же не на рынок идете, а на научный совет.» В общем, защита прошла великолепно. Нужно сказать, мне было что «защищать», и сейчас мне не стыдно за свою работу. «Моя» роза произвела фурор. Никто не сводил глаз с этой красоты. А уже после защиты она предложила мне сделать копию броши у одного очень хорошего ювелира. И мы сделали. Ювелир был просто от бога. К сожалению, на тот момент, когда с ней случилось это несчастье, он уже умер и не смог подтвердить, что мы обращались к нему вместе с Марией Алексеевной. Она сама оплатила работу. А потом сказала: «Я думаю, когда умру, вам достанется и подлинная», на что я ей ответила, чтоб она не думала о смерти, и мне ничего от нее не нужно.
На самом деле мне кое-что было нужно. Но об этом чуть позже.
Мы продолжали встречаться. Теперь реже, конечно, но чаще, чем просто на праздники. Я вышла замуж и работала над докторской диссертацией. Вы знаете, Андрей, – она обратилась к Андрею, – немецкое возрождение – моя слабость. Я думала только об этом, ездила в Германию, сидела в архивах и музейных запасниках, собирала материалы, исходила все блошиные рынки Европы и, конечно, находила интересные экземпляры. В общем, вместе с мужем мы начали заниматься собирательством. Отцовская коллекция пополнилась новыми полотнами, рисунками, гравюрами, керамикой. А я хотела все больше и больше. Это страсть. Да и время этому способствовало. В стране (теперь это уже был не Советский Союз, а Россия) творилось что-то невообразимое: рушились привычные нормы жизни, привычный уклад, отношения между людьми. Все продавалось и покупалось.
Я все реже стала приходить к Марии Алексеевне. И вот однажды я решила проведать ее, захожу, а она вытащила откуда-то из своих запасников несколько гравюр, рисунков и рассматривает их. Я ахнула. Там были три рисунка итальянской школы, рисунок Гольбейна Младшего, пейзаж Альбрехта Альтдорфера и, не падайте в обморок, гравюра Дюрера. Я была потрясена. А она сказала мне, что собирается оформить дарственную и подарить все эти работы Эрмитажу. Потом добавила, что брошь хочет подарить мне. Но сначала все оформит нотариально, чтоб у меня не было проблем. Я хотела закричать: «Миленькая моя Мария Алексеевна, не нужна мне брошь, отдайте мне Дюрера!». Но я не смогла попросить ее об этом.
Ушла я от