Зависимость от любви. Ольга Александровна Никулина
того дня Инна прочно влилась в нашу компанию. Она даже со следующего учебного года записалась на борьбу и стала заниматься вместе с нами рукопашкой. Уже через год ее стали допускать до соревнований, в которых она неизменно выходила победительницей. Я, Сашка, Серега – мы все втроем обожали Инну, но я всегда чувствовал, что она меня выделяет из нашей троицы. Я это видел потому, что с друзьями моими ей было просто весело и хорошо, но со мной она часто откровенничала, открывала мне душу. И я один из нашей компании знал, что не все так гладко было у нее в жизни. Она призналась, что те родители, которые ее воспитывают, ей не родные. Они удочерили ее в Оренбурге, забрав из детского дома, когда ей было пять лет.
– Я совсем недолго была в детском доме, – рассказывала Инна, – но помню все. Я там постоянно плакала, ничего не ела, и меня заставляли есть – это было какой-то пыткой. Один раз воспитательница стала меня с ложки кормить, и меня вырвало ей на халат. Она так орала на меня! А родителей своих настоящих я помню. Они ругались постоянно, пили водку, дрались. Я от них пряталась. Меня к себе часто соседка забирала, но и она не была хорошей. Вроде доброе дело делала – давала мне приют, но постоянно ворчала на меня. Пьяным отродьем называла. А приемные родители хорошие, очень хорошие. Но ты знаешь, все-таки не они меня родили и мне часто не понятно в кого я, откуда я, что я вообще такое. Как будто я потерянная какая-то, как будто меня лишили корней. Как будто все на своих корнях, а я на чужих. Прижилась на этих чужих корнях, но постоянно чувствую себя не на своем месте, хотя жаловаться мне не на что. Приемные родители меня поддерживают. Они мне не только родителями стали, но и друзьями.
Я тоже рассказывал Инне такое, чего не мог бы рассказать никому. Например, я поведал ей о смерти отца, о страданиях матери на его могиле, и как это все повлияло на меня.
– Мама всегда для меня была особенным человеком, – признался я как-то ей. – У меня с ней незримая связь, и она всегда была в курсе моих дел, но вот о тебе я ей никогда не говорил. О тебе она не знает.
Вообще я заметил, что когда мы с Инной остаемся наедине, то начинается у нас какое-то сплошное откровение с обеих сторон. Она мне открывала душу, а я ей. И чем старше мы становились, тем более откровенными становились наши разговоры.
С девятого класса мы уже открыто представляли собой влюбленную парочку и были уверены, что в будущем обязательно станем мужем и женой. Маме своей я так ничего и не сказал об Инне, и в дальнейшем не собирался этого делать. Все, что было связано с Инной, было для меня слишком личным.
Я был уверен, в Инниной любви ко мне, но всегда чувствовал, что люблю ее больше, чем она меня. Это было заметно по тому, что она могла жить без меня, могла заниматься какими-то своими делами, а я без нее не мог. Без нее в меня вселялась та страшная боль, знакомая мне еще с того времени, когда мать моя убивалась на могиле отца. Мне казалось, что давно я перерос эту боль, но в переходном возрасте на меня, что называется, стало «находить». Ни с того ни с сего накатывало