Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости. Николай Коняев
что сохранив православие, Русь надежно прикрыла с помощью татар северо-западные земли, где уже при внуках и правнуках святого Александра Невского началась кристаллизация нового центра Русской земли – Москвы, разросшегося в могущественнейшее государство, вобравшее и подчинившее себе и своих завоевателей…
Александр Невский не мог знать того, что известно сейчас любому школьнику. Но он был святым, и последствия своего отнюдь не случайного, а глубоко продуманного, безукоризненного с геополитической точки зрения выбора, он прозревал духовным зрением яснее, чем мы, вооруженные знанием исторических фактов.
Навечно повенчав Русь со степью, князь выбрал не только свой Путь.
Он выбрал Путь Руси на многие столетия вперед.
Петр I, ломая и корежа страну, попытался свернуть ее с выбранного святым благоверным князем Александром Невским пути.
Заметим попутно, что Петр I вроде бы все рассчитал правильно.
Пройдет всего два десятилетия, и протестантский священник Педер фон Хавен, составляя описание Петербурга, напишет об Александро-Невском монастыре:
«Прежде это был маленький монастырь, основанный русским героем по имени Александр или посвященный ему; он в XII веке защищал русскую веру и в битве одолел татар на том месте, где теперь на берегу Невы построен монастырь, почему его и назвали Невским».
Ошибка знаменательная. Простодушный протестант не понимал, что благоверный князь Александр Невский сражался за православие не с татарами, а с предками самого фон Хавена.
И не потому пастор совершил эту ошибку, что ни у кого не мог получить необходимую информацию, а просто ему и в голову не могло прийти, что Петр I поклоняется святому, всю земную деятельность которого зачеркивает своими реформами.
Да и как могло прийти в голову попавшему в Петербург путешественнику, что Россия когда-то упорно боролась за свое православие, за сохранение национального порядка и обычаев, если Петр I предлагал обратить «в рабочие дома или дома призрения для подкидышей или военных инвалидов» все монастыри, а «монахов превратить в лазаретную прислугу, а монахинь – в прядильщицы и кружевницы, выписав для того кружевниц из Брабанта»?
О каком особом русском христианстве могла идти речь, если согласно «Правилам», приложенных к «Духовному регламенту», православным монахам «под жестоким на теле наказанием» не разрешалось держать по кельям «писем, как выписок из книг, так и грамоток светских… чернил и бумаги»?
И тут, наверное, можно было бы порассуждать, дескать, не отпускала Русь своего святого в воздвигнутый на болотистых берегах Невы город, где и говорят-то не по-русски, а на каком-то особом вавилонском наречии…
«Пожалуй, не найти другого такого города, где бы одни и те же люди говорили на столь многих языках, причем так плохо… – писал о Петербурге все тот же фон Хавен. – Но сколь много языков понимают выросшие в Петербурге люди, столь же скверно они на них говорят. Нет