Невыдуманные морские истории. Виктор Безпалов
меня от позора то, что лошади были умные. Они хорошо знали дорогу с тока до амбара и преспокойно дошли самостоятельно. Правда пару раз та лошадь, что была поумнее, все же поворачивала голову и пристально смотрела на меня. Наконец-то колхозная эпопея закончилась.
Мы вернулись в «экипаж», и начались учебные будни, но наряды и хозяйственные работы по-прежнему не прекращались. Дорога от «экипажа» до учебных корпусов не была близкой, да еще и надо было подниматься на возвышенность по извилистой лестнице. Потом мы возвращались назад в «экипаж» на трапезу и снова топали в «учебку» на самоподготовку. Не зря кто-то из наших назвал нас «бурсаками». Когда эта черная масса бушлатов и шинелей взбиралась по лестнице, то зрелище было весьма грустным, и кто-то из курсантов решил повеселить остальных «бурсаков». Вероятно, ночью на стене лестницы он написал белой краской знаменитые слова классика марксизма: «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет сияющих ее вершин, кто неустанно карабкается вверх по каменистым ее тропам». По-моему, все же выражение Маркса было написано не до конца: или краски не хватило, или времени. Руководство и замполит шутку не оценили, и вскоре группу курсантов отправили на хозяйственные работы, чтобы закрасить эту надпись. После первой сессии наши рады поредели. Не все видели романтику в солдафонской муштре, высшей математике и дисциплинах высшей школы.
Однако лично мне в то время был преподнесен прекрасный урок человеческой доброты и милосердия. А дело было так. В 1961 году зима была лютой, и наряды, которые приходилось нести на улице, были серьезным испытанием на выносливость.
Однажды я заступил в наряд у ворот учебного корпуса. Холод был собачий. Правда, на такой случай выдавали теплые тулупы, но ноги в ботинках замерзали очень быстро. До сих пор не понимаю, почему в таких условиях не было частой сменяемости вахтенных. Я стоял у ворот, совершенно окаменевший в ожидании, когда меня заменят. В здании учебного корпуса на первом этаже находились буфет и кухня с запахом горячей пищи, сводившим меня с ума. А лет мне тогда было лишь семнадцать. Через окна кухни меня заметила повариха. Приоткрыв дверь, она сказала буквально следующее: «Курсантик, а не хочешь ли ты борща? А то совсем околеешь!» Помню, что я что-то пролепетал типа того, что у меня денег нет, но добрая повариха лишь махнула рукой. Через минуту, обжигая губы, я уже глотал этот борщ. Он казался мне самым вкусным на свете. Доброта и милосердие этой женщины запомнились на всю жизнь.
Вскоре наступила расслабляющая весна. Однажды утром по пути в учебный корпус я сбежал из строя, юркнув в подворотню, как дезертир. Весна манила в свои нежные объятия. Конечно, было стыдно, но радость свободы все затмила. Однако счастье не может быть долгим. Несмотря на мою осмотрительность, все же мне не повезло. На улице Толстого, угол Франца Меринга, в троллейбус, где я удобно расположился на задней площадке, зашел начальник ОРСО ОВИМУ. Было раннее утро, и троллейбус был полупустой,