Вторник. №12 август 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды, литературно-художественный журнал. Игорь Михайлов
любила. Если бы не я, они не узнали бы, что такое страсть, что есть на свете счастье, никогда не испытали бы наслаждения. Раньше были жрицы любви. Их по нескольку лет учили опытные гетеры, используя мужчин-рабов. К концу обучения женщины могли предложить посетителям на выбор десятки позиций. В Месопотамии практиковали ритуал «облизывания», в процессе которого несколько храмовых куртизанок языками доводили до экстаза юношу перед обрядом посвящения в воины. Во время этого ритуала мужчина ощущал связь со сверхъестественным, до такого состояния его могли довести только жрицы, владеющие в совершенстве искусством любви. Многие женщины хотели бы стать жрицами любви, вот только не каждой по силам раскрыться и превратиться в нежный редкостный цветок, в менаду, овладевшую искусством сладострастия. «В моей любви для вас блаженство? Блаженство можно вам купить… Внемлите ж мне: могу равенство меж нами я восстановить. Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю; скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?»
Где они, те, кто меня любил? Никто не вспомнит обо мне, когда меня не станет. Только ты. Но ты опоздал на двадцать лет и ничем мне не обязан. Если бы ты знал, как я была хороша и как умела любить. Всё в прошлом, и ты никогда уже этого не узнаешь. Как плакал Сандро Церетели – ты хоть знаешь, что был такой великий грузинский поэт Акакий Ростомович Церетели? Сандро – его сын, советский выдвиженец, дальний родственник Ильи Чавчавадзе, между прочим. Как он плакал, когда уезжал на дипломатическую работу в Америку: «Я женат, и в моём положении я ну никак не могу бросить семью, а люблю я только тебя, буду помнить тебя всю свою несчастную, немолодую уже, вконец загубленную жизнь».
Я была в белой прозрачной рубашке, а Сандро стоял на коленях перед моей кроватью и рыдал, словно ребёнок. Сколько партийных боссов и бравых военачальников стояло на коленях перед моей кроватью. Шёлк, атлас и бархат неувядаемого, казалось бы, советского номенклатурного карнавала, сталинские высотки, представительские «Чайки», весь этот мир лакированного кино Герасимовых, Пырьевых, Орловых и Ладыниных… Карнавал сжимался, словно шагреневая кожа, он высох и истлел уже к моменту нашей с тобой первой встречи.
«Ева заслуживала лучшего, – подумал я и почему-то на мгновение представил себя дряхлым стариком с жёлтой вытянутой кожей и гнилыми зубами. – Её несчастье в том, что она попала в среду пожилых и невежественных развратников, достигших уже сияющих вершин номенклатурного величия; каждый хотел жить как в модном западном фильме. В этой среде у неё не было других перспектив. Несмотря на ум и опыт, она знала только единственный вариант счастья, которым она торговала, разбрасывалась, которое дарила направо и налево всю свою долгую и печальную жизнь. Всё остальное, что бы с ней ни происходило, о чём бы она ни думала, включая её размышления и суждения об истории, культуре, литературе, иногда, кстати, довольно глубокие, оказывалось лишь случайным и несущественным дополнением