Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки. Игорь Матрёнин
в полутёмном зале, прячась между рядами или под сидениями, и когда подозревающие всех тётки-билетёрши запускали новую партию «киноманов», мы бестелесными тенями присоединялись к следующему волшебному сеансу. И так раза по два или по три. И мне ни капельки не стыдно.
И в мельчайших деталях я помню, как интересно было в Миркином доме. Например, их славного песика Тёмку, что чуть слышно и уютно цокал по паркету, а придурки-соседи снизу постоянно жаловались на «жуткий лязг когтей животного». «Шерстяного пёську» иногда «планово» мыли в ванной, и Мира́сь, зарываясь носом в его чёрную шкурку, всегда умилялся: «Мыльцем пахнет…».
Моя соседка по этажу, замечательная тетушка Галя традиционно засылала меня сдать её накопленную за месяц стеклотару (муж её «приличнейше» выпивал) и всегда оставляла мне горсть серебряной мелочи, ласково поглаживая по рыжей моей голове. И вот тогда мы с моим Миркой наперегонки бежали на угол покупать эти кошмарные, а тогда сказочные для нас беляши, и если они оказывались на высоте, «авторитетный» Мирась неизменно важно и с видом знатока-кулинара изрекал: «Хороший беляшик, без вымя!».
Разумеется, все его шальные рубли-копеечки тут же шли на то или иное общее «благое дело».
Мы жили, в общем-то, в квартирах-близнецах, только я на два этажа выше. Но кое-какая разница всё же имелась. Родители Мирася являлись счастливыми обладателями роскошной Большой Советской Энциклопедии, полного собрания Конан Дойла и прочих чудес, которые я благоговейно листал каждый раз, бывая у него в гостях. В доме было фортепиано, дети играли на инструментах, недурно рисовали, и это было необычно. Я лишь слегка бряцал на «ненастраиваемой» гитарке, оставшейся от деда Степана, пиликал на его же аккордеоне марки «Вельмайстер» «Тирольский вальс», да прочёл раз по восемь «Петра Первого» Алексея Толстого и «Три мушкетера» Дюма – «обязательные книги» в каждом советском доме.
Сейчас я, конечно же, понимаю, что была это обыкновенная хорошая еврейская семья, где учить детей музыке, языкам и приличной литературе было делом нормальным.
Этот самый пресловутый «еврейский вопрос» я не просекал совершенно класса до девятого, лишь смутно что-то отмечая в столетиями осаждаемой «антисемитизмом» родовой памяти. Единственный только раз Мирка как-то робко сообщил мне, что, мол, в семье их всё вовсе непросто, и дедушка у них… еврей. На что я растерянно пробормотал какую-то детскую невероятную чушь, вроде «ну, дедушка – это же не считается», даже тогда смущённо ощутив, какой же бред я сморозил.
Тем более что, я абсолютно не понимал тогда, в чём же проблема, если кто-то там «хохол», «еврей» иль «татарин», ну разве что цыганки пугали меня своим антисоциальным пёстрым обликом и крикливым вызывающим поведением.
Честно говоря, единственный и неповторимый друг моего непростого детства Мирась – есть лучшее доказательство отвратительности такой зловонной штуки, как «антисемитство». Услышал я как-то в метро эдакое корявое словечко.
Кстати,