Николай Гумилев. Юрий Зобнин
сочинявшего нарядные стихи для "сильных, веселых и злых"…» (Лурье С.Я. Помилование // Ахматовский сборник 1. Париж, 1989. С. 249). «Он был книжным мальчиком, – о том же, но более добродушно пишет А. Чернов. – Его "Капитаны" (конечно, первая их часть) написаны так, словно это он сам рвал из-за пояса пистолет, и потом десятки тысяч мальчишек плакали не о "времени большевиков", а – какие там девчонки! – о золоте с кружев, "с розоватых брабантских манжет". И пионерский галстук был не помехой. Его изысканный жираф легко перешагивал через два континента, и шепот "послушай, послушай!.." звучал громче набата двух войн» (Чернов А. Звездный круг Гумилева // Лит. газета. 1996. 4 сентября № 36 (5618). С. 6).
Приходится опять обратить внимание на то, что если бы советские «научные работники» и «бесстрашные любители» просто соскучились по «стихам о пиратах и конквистадорах», то им не нужно было бы рисковать в лучшем случае репутацией политически благонадежного, в худшем – свободой и головой, связываясь с запрещенными текстами, а следовало бы попросту обратиться к стихотворениям совершенно разрешенного Брюсова или терпимого цензурой Бальмонта и найти у них такие экзотические пласты и в таком количестве, что в сравнении с ними невинные гумилевские экзотические фантазии кажутся детским лепетом. А если кто-либо из любителей стосковался бы в советское время по «сильным, злым и веселым» людям, то можно было бы просто пойти в ближайшую библиотеку и, без всякой крамолы, более того, даже и без очереди, взять сборник рассказов великого пролетарского писателя Максима Горького и читать про тех людей сколько душе угодно…
Итак, мы видели, что не особенности биографии, не поэтическое мастерство, не экзотические темы сами по себе обусловили «феномен Гумилева» в русской культуре ХХ века.
Но что же тогда нам остается?
V
Остается предположить, что Гумилев дорог своим читателям не как «бывалый» человек, путешественник, воин, заговорщик, не как учитель стихосложения и даже не как занимательный рассказчик «веселых сказок таинственных стран». Все это по-своему прекрасно, интересно, ярко, неповторимо в Гумилеве, но… не это главное.
И здесь на помощь к нам, остановившимся в недоумении, неожиданно приходит сам герой нашего повествования.
В предисловии к неосуществленной «Теории интегральной поэтики», статье, известной сейчас как эссе «Читатель» (опубликовано лишь после смерти поэта, в третьем альманахе «Цеха поэтов», в 1922 г.), Гумилев размышляет над природой взаимоотношений поэта и читателя, стремясь, как он изящно выразился, «фонарем познания осветить закоулки… темной читательской души». То, что высветил «фонарем познания» Николай Степанович, для нас сейчас как нельзя кстати – если учесть, что ничем иным, как тайной «темных читательских душ» России ХХ века, нельзя объяснить феноменальное полувековое нелегальное существование в нашей культуре именно гумилевского наследия.
Положения статьи Гумилева следующие.
1) Сферой действия поэзии является