Неверная. Костры Афганистана. Андреа Басфилд
с ним на улице перед магазином, наслаждаясь ласковым теплым ветром, напоминавшим, что лето скоро закончится.
– Это не я интересуюсь, – сама мысль вызвала у меня легкое отвращение.
– А кто же?
– Ну, один… мужчина.
После ужасного открытия, что моя мать может оказаться женщиной, которая любит других женщин, я из всех сил старался заставить ее полюбить Шир Ахмада. Но, кажется, ничего не получалось.
Для начала я уговорил Джеймса – в одну из редких теперь минут, когда мы остались в доме одни, – передавать ей цветы через охранника. Сначала эта мысль им обоим не понравилась. Одному казалось странным вручать цветы мужчине, а второму – от мужчины их принимать. Но я объяснил, при помощи жестов и своего скудного английского, что матери удобнее будет получать подарки от иностранца через афганца, и тогда они согласились. И теперь она брала цветы и ставила в банках из-под кофе на подоконники, но с Шир Ахмадом дело все равно не шло дальше обмена несколькими словами – пока она наливала ему чай и выдавала тарелки с едой.
Тогда я попытался заинтересовать ее самим Шир Ахмадом.
– Какой же он смешной, этот Шир! – сгибался я на пороге кухни от хохота, надеясь разбудить ее любопытство очередной историей или анекдотом, которых он и не думал мне рассказывать. – Ты только послушай! Заснул как-то сумасшедший на краю дороги. Лежит себе и храпит. А на нем были хорошие, новые ботинки. И один прохожий решил их украсть. Снял потихоньку, а взамен надел свои, старые. И ушел. Тут машина едет, останавливается. Шофер будит сумасшедшего и говорит: «Ноги убери с дороги, а то мне не проехать». Сумасшедший смотрит, видит старые ботинки и говорит: «Проезжай, братец. Это не мои ноги!»
Мать в тот раз стирала в тазу с мыльной водой одну из белых блузок Джорджии. И когда я захохотал, хлопнув себя по ляжкам, она, вместо того чтобы присоединиться, только спросила, хмуро взглянув на меня:
– Ты опять пил пиво? – и вернулась к стирке.
С анекдотами номер не прошел, и я начал потихоньку вызнавать у Шир Ахмада подробности его жизни, останавливаясь поболтать с ним по дороге в школу и обратно, а потом увязывать их воедино.
– У него была жена, – поведал я матери, когда отдельные факты сложились в нечто целое и могли уже представить ей охранника живым человеком, а не просто столбом у ворот.
– У кого?
– У Шир Ахмада.
Мать отложила нож, которым пилила жирную плоть афганской курдючной овцы.
– И что? – спросила она. – Что с ней случилось?
– Это печальная история, мама. Очень печальная…
– Не актерствуй, Фавад.
Она опять принялась резать мясо.
– Ладно, – поспешно согласился я, испугавшись, что на том ее интерес и иссякнет, – только она и вправду печальная.
И окинул мать суровым взглядом, напоминая, что доброй мусульманке пристало иметь больше сострадания.
– Шир говорит, что женился очень молодым, на девушке, которая была еще моложе его, из той же деревни, и что он очень, очень ее любил. Он каждый день приносил ей цветы. – Я подчеркнул слово «цветы», сделал паузу и посмотрел на мать.