Когда зацветет папоротник. Светлана Алешина
быть, он и не закапывал никаких кладов? – спросила я.
– Ну, это, знаете ли, предположение в духе нравственной доктрины времен развитого социализма, – улыбнулся Кряжимский. – Раз, мол, боролся за освобождение крестьян, то и никакой корыстью озабочен не должен был быть, о деньгах не думал. Этакий, понимаете ли, воинствующий гомосоциализм…
– Не поняла вашей ассоциации, – сказала я. – При чем здесь?..
– Извращение потому что! – буркнул Сергей Иванович. – У нас историю каждый сочиняет по-своему, как ему нравится. Захочет, Емелю Пугачева благородством наделит, как любили наши классики делать, захочет – из батьки Махно народного героя изобразит. Как уж тут Разина народным заступником не сделать! А народные заступники всегда питали отвращение к идее личного обогащения, это у них в природе заложено!
– Насчет Пушкина вы, Сергей Иванович, между прочим, не правы! – возразила я. – У Пушкина благородство Пугачева выглядит как каприз какой-то, не больше. А Разина сам народ своим заступником считал, вспомните песни о нем, их не один человек сочинял.
– Песни! – фыркнул Кряжимский. – Да народу больше всего запомнилось, как он с беспомощной женщиной расправился! Я понимаю, конечно, этот акт злодейства всем понравился: и мужикам, которых жены всю жизнь пилят, и бабам русским – княжна-то была персиянкой. Значит, туда ей и дорога, не будет русских мужиков соблазнять. В этой песне, если хотите, выражена идея охраны русского генофонда! Очень агрессивная, заметьте, идея!
Ромка слушал нашу болтовню отрешенно, уйдя в себя, и я начала опасаться, что образ убитого Дмитрича опять заслонил ему весь белый свет.
Но оказалось, его мысли приняли совсем иное направление, причем довольно неожиданное как для меня, так и для Кряжимского.
– Послушайте! – сказал вдруг Ромка. – Я теперь понял! Константина Дмитриевича из-за этой картины убили! Это точно!
Я тут же насторожилась. Сами понимаете, почему. Ромка тоже имел самое непосредственное отношение к картине, копию с нее снимал, и если убили художника Фомина действительно из-за картины, то и Ромке, выходит, грозит нешуточная опасность.
– Почему ты так думаешь? – спросила я.
– Потому что утром я закончил копию переделывать, – сказал Ромка, – а в двенадцать он ее забрал и понес этому краеведу отдавать. Он еще сказал, что быстро вернется, они недалеко от музея договорились встретиться. Дмитрич на встречу с ним пошел в скверик, где его убили! Копию в рулончик скатал, в портфельчик свой потертый сунул и говорит: «Сейчас с гонораром вернусь, пойдем пиво пить». Я его ждал, а потом подумал, что он решил без меня пиво пить, и даже обиделся немного. А когда из музея вышел, смотрю, пусто как-то в скверике, обычно в Пьяной аллейке алкашей полно, а сейчас что-то нет ни одного. Я еще присел на лавочку покурить, а ко мне из кустов два милиционера. Ваши документы, говорят! А у меня нет никаких…
– Вспомни, Ром, а этот краевед… Он при тебе приходил к Дмитричу копию заказывать? Ты не помнишь,