Кремль. Иван Наживин
вход в него тяжкой каменной плитой…
Князь Василий ничего больше из этой встречи не помнил. Не помнил он ничего и из тех дней, которые предшествовали выступлению московской рати. Он был оглушен. И вот теперь, на стоянке рати, он шел потупившись вдоль линии потухающих костров и слушал тоскливые песни своего сердца… Местами от огней слышался уже храп. Разговоры утихали. Лошади сочно зобали овес, сухо шуршали сеном и, чуя в темноте волков, чутко пряли ушами и беспокойно переступали ногами. Снежок все падал и нежным прикосновением своим ласкал лицо…
У одного из костров какой-то старый вояка, доплетая лапоть, рассказывал что-то сидевшим вокруг костра воям.
– А как же можно? Каждая трясовица свое имя имеет… – степенно говорил он. – Одну так просто трясовицей и зовут, другую – Огнея, третью – Гнетея… Всех их числом двенадцать, и все они дочери Иродовы. И когда ты против их заговор читаешь, то отсылаешь их туда, откедова оне пришли: под пень, под колоду, в озера да в омута темные… И заговоры тоже всякие бывают: ежели от зубной боли, то надо на священномученика Антония заговаривать, от воспы – на мученика Конона, от пожара – на Микиту-епископа, а от трясовиц этих самых – на святого Сисиния… Как же можно? Всякому делу порядок должен быть…
– На кого молить от трясовицы-то надо? – сонно спросил из-за его спины молодой голос.
– Говорят тебе, на святого Сисиния…
– Чудной чтой-то какой… – засмеялся молодой. – Ровно не из наших, а? Святой Сисиний, а сам весь синий…
– Э-э, дурак!.. – недовольно отозвался рассказчик. – Нешто на святых зубы-то скалят?..
Князь снова пошел вдоль линии догоравших огней. Снег сухо хрустел под ногами. И думал он, полный тоски, над судьбой своей… Родись он, к примеру, среди фрязей, он мог бы видеть Стешу сколько хотел, мог бы говорить с ней, а здесь она рядом вот – и все же между ними стена неприступная. Чудное дело: у всех были матери, у всех были сестры, а на женщину Москва смотрела – по указке монахов – как на какую-то дьяволицу в образе человеческом, и, чтобы она как не напрокудила, запирали ее накрепко в терему высоком. Без позволения мужа жена не могла выйти даже в церковь. Все очень хорошо знали, что ни высокие заборы, гвоздьем утыканные, ни злые собаки, гремящие цепью во дворах день и ночь, ни надзор семьи не мешали прелестнику-дьяволу делать в конце концов свое дело – через торговок, через гадалок, через богомолок. И часто потворенные бабы эти работали в высоком терему для боярынь и боярышен, а внизу – для боярина: убежденный, что его собственный терем недоступен, он сам был не прочь позабавиться в терему чужом… А не только фрязи, но и новгородцы ничего этого не знают… Но, вздохнул он тяжело, если бы даже встретились они не в Москве, а там, где люди поскладнее устроились, и там между ними была бы стена: ведь она жена его лучшего друга, единственного человека, которому открывается душа его… Так зачем же они так поздно встретились? Кому это нужна мука их?.. Он ясно, остро чувствовал, – ее милые голубые глаза враз сказали ему все, – что