Метка Лилит. Галина Щербакова
пожить как бы в военных условиях. Он боялся жены: с одной стороны, у нее порок сердца, но норов есть тоже, еще неизвестно, как она на все это посмотрит. Он, конечно, с ней посоветовался, но соврал, что кунак кончает строить свой дом, шум, гам, пыль, а тут маленькое дите, да и девочка Тамара пусть с мальчиками Москву посмотрят. Это дело для культурного развития обязательное.
В разводах побелки старенькая кухонька ждала гостей, Фатима согласилась с необходимостью культурного развития, в их роду уважали стремление учиться, достала из сундука пестрые занавески, которые очень любила и держала бы на собственных окнах, но дочь, которая с мужем-военным приезжала только в гости, и то не часто, так вот дочь сказала, что занавески у нее – деревня деревней, а нужен тюль, и не какой-нибудь, а с набивным узором. Как сказала, так и сделала. Сама купила, сама повесила. Красиво, ничего не скажешь, но цветастенькие такие были милые, и так приятно – что взяли и пригодились.
Конечно, что ни говори, Саид и Фатима больше всего ждали Ахмета. Сын прошел Афган, теперь на Кавказе.
…Но при встрече все получилось как-то не так. Ахмет не приехал, и мальчишки тоже. Приехали девочка Тамара с матерью Лейлой, Олеся с Тимуром и бабушка Патимат. Старый кунак, помнивший и войну, и высылку, слышал по радио, что чеченцы будто бы сами взрывают свои дома и бензоколонки, выдавая это за русские нападения. «Какая дурь», – думал он. Он ушел в горницу, чтобы не видела жена, и плакал в козий шарф, который связала ему еще покойная мать от хронического бронхита, что обострялся зимой, когда он сутками не выходил из депо, потому как не умел работать плохо. Он плакал, потому что понял, что Вахид ошибается, – война началась, и теперь потекут с Кавказа люди.
Утром на вокзале Лейла рыдала ему в грудь из-за мальчишек, которые сказали, что не покинут родину, которую надо защищать, и останутся с отцом и дедом. Олеся же была в трауре, но не плакала, лишь прижимала к себе Тимура и только временами вскрикивала, как кричит подстреленная птица. Патимат что-то пошептала Саиду, тот так побелел лицом, что маленький Тимур посмотрел на него удивленными черными глазами, потому что еще был полон блаженства. Он помнил, как жил в большом детском аквариуме вне пределов этой земли и этого времени. Крохотные головастики детей плавали в абсолютной защите, им было тепло, сытно, весело, но весело не умом, которого у них не было, а комочком прозрачного тела, такого хорошенького, если присмотреться. Но никто не присматривался – у тех, кто следили за аквариумом, или, как называли их, мамочников, были другие задачи. Они отслеживали знак, что приходил искрой, от которого мамочник вытягивался в трубку, и через малюсенькую щель в конце трубы выходил один из тех, кому пришел срок. Он летел на искре в темноте вечной ночи, и не дано было знать, где ждало его место посадки. У этого места было много неведомого для него – вкус, запах, было касание (о! оно было самым изумительным. Но опять же это мы говорим своими словами. А какие слова рождает душа, прилепившаяся к маленькому, только что возникшему человеческому зародышу, нам неведомо).