Плещущийся. Андрей Скабичевский
Григорий Константинович заработал за длинные немытые седые космы и любовь на старости лет накатить спиртного в любое время дня и ночи. Лушпа на кличку не обижался. Толкиена он не читал, происхождения её не знал, но ему в этом слове чудился сразу и рыцарь Айвенго, и виконт де Бражелон, и почему-то Емельян Пугачев. Хотя некоторые злые языки называли его еще Гендальфом Косоголовым из-за привычки сварщика держать голову наклоненной влево, будто он что-то внимательно рассматривает. Гендальфа никогда не видели пьяным в том скотском состоянии, что в народе называется «в дымину» или «в хлам», он просто всегда был каким-то поддатым. Его можно было видеть сразу в нескольких компаниях заводчан, исправно пропивающих аванс и получку, но именно он был тем человеком, который всех разведет по домам. А главное, он всегда помнил кому из собутыльников, дошедших до состояния беспамятства, принадлежали определенные вещи: сумки, шарфы, барсетки, кепки, даже значки и пуговицы, оторванные во время праздничных возлияний.
– Здравствуй, Гендальф! – сказал Серега, и бухнулся на белый пластмассовый стул возле Григория Константиновича. Разница в возрасте Сергея не смущала – при работе на одинаковых тарифах и в одинаковых условиях считалось само самим разумеющимся обращаться к друг другу на «ты».
– Здравствуй, Сережа, – еще бодрым голосом ответил Гендальф и задал универсальный вопрос, который подразумевает что угодно: – Ну, как оно?
– Тяжко жить на свете пионэру Пете, – завел жалостливую песнь Щавель, всем своим видом демонстрируя ужасные муки. – Головонька бо-бо после вчерашнего.
Вид у него действительно был неважный. Лицо под цвет футболки, все в испарине, глаза страдальчески прищурены. Руки слегка подрагивали, поэтому Серега тут же спрятал их под стол.
– Ну, так похмелись, – Гендальф упорно делал вид, что не понимает, куда клонит Щавель. Мужик он был не жадный, но расчетливый. Серегу Гоменюка он знал уже два года, не раз вместе выпивали в общей компании, а потому отчетливо понимал, что если проявит жалость, то пятьюдесятью граммами не отделается.
– Так денег нет, Константиныч.
По отчеству Гендальфа называли редко, поэтому он сразу понял, что сейчас начнутся мольбы.
– Выручи ради бога, – Щавель использовал всю жалостливую аргументацию для достижения цели, – угости полтинничком, гадом буду – верну с получки, ты же меня знаешь.
Последний аргумент был враньем. Серегу знали в цеху как любителя угоститься за чужой счет, однако сам он угощал кого-то редко. Не по причине жлобства, просто деньги у него заканчивались, не успев начаться. Однако фраза «ты же меня знаешь» срабатывала на интеллигентной публике, которая в силу воспитания не считала достойным тут же перечислять, насколько хорошо ей известен проситель.
– Ну, ничо себе, – Лушпа причмокнул губами, закатил глаза и сделал паузу, которой мог позавидовать ведущий актер столичного театра, надеясь, что Серега