Опасная колея. Юлия Федотова
вполне искренне, как показалось Удальцеву, вскричал Роман Григорьевич. – Воистину, строительство это станет событием века! Какой масштаб, какие возможности открываются… Но скажите, Модест Владимирович, разве покойный Понуров – та фигура, которой под силу было бы обслуживать столь сложную и затратную магическую систему? Я слышал о нём не самые лестные отзывы…
Алексеев в ответ небрежно взмахнул рукой перед носом, будто сгоняя надоедливую муху.
– Ах, да кто его разберёт, этого Понурова! Нам его рекомендовали как человека опытного, чья-то супруга, кажется, рекомендовала… Да. А каков он на деле, узнать не довелось, скончался, сами знаете. Ну, это не беда, мало ли чародеев на Руси. Не стала бы кончина его дурным предзнаменованием – вот что меня тревожит.
Не станет, великодушно заверил Ивенский будущего дядюшку. Ведь контракт с ним ещё не был подписан, верно? Ну, значит, он – лицо постороннее, и знамением служить никак не может, мир его праху… На том скоро и распрощались.
В карете Тит Ардалионович смог, наконец, дать волю чувствам.
– Невероятно! – восхищался он. – Портал из столицу в столицу! Шаг – и вы на месте! Неужели такое возможно? Право, в удивительное время мы живём! Каких грандиозных… – ему очень понравилось это слово – …высот достигла современная магическая наука! Не случайно наш век принято называть просвещённым!
Ивенский слушал юного подчинённого не перебивая, но поглядывал на него с грустной снисходительностью – так взирают на наивных отроков прожившие жизнь старцы.
– Ах, полноте вам, Тит Ардалионович, – разговор был не служебный, краткости не требовал, – какой там пресвященный век! Так, пробиваются кое-где ростки прогресса – у нас в столицах, ну, может быть ещё в Хазанге, в Варшаве и Харькове… А вокруг что? Лес дремучий, да с такой злой нежитью, что в Европе ещё до Наполеона повывелась. Только что змеи не летают, города не жгут! А люди каковы! В провинции народ тёмный, в деревнях – и того хуже, не то что грамоты не знает – не умеет разобрать, что на картине нарисовано. Знаете, один папенькин приятель – большой лошадник. Вот раз заказал он живописцу полотно с изображением лучшего своего жеребца. И такой удачной вышла картина, что на радостях показал он её своему конюху, в жеребце том души не чаявшему. Конюх смотрел, смотрел, так и сяк вертел, и на оборот заглядывал, а потом вдруг и говорит «Ах, барин, сколь же искусно ваша маменька, Анна Леопольдовна, намалёвана!»[10] Удивлены? То-то! А вы говорите, просвещённый век!
– Неужто правда? – раздался вдруг голос с козел. – Неужто не отличил болван барыни своей от жеребца? Вот какая оказия!.. Роман Григорьевич, а вы папеньке сказали бы! Ведь наша Шалая – тоже животина не из последних, сколько премий брала, и ишшо возьмёт, ей-ей. Раз заведено теперича с коней патреты делать, где бы и нам живописца пригласить, а? Уж я, будьте покойны, Шалую ни с кем не спутаю: ни с Григорьем Романычем, ни с вами, барин, ни даже с сударыней нашей Аграфеной
Этот эпизод – не вымысел автора. В нашей реальности имели место похожие случаи, они описаны в мемуарной литературе.