Рюкзак, наполненный стихами. Борис Штейн
швартовы привязав,
Он закроет до побудки
Свои разные глаза.
Вечер
День растаял.
В нем было намешано красок!
Вечер.
Имя любимой женщины
По синему —
красным.
Четко все.
Нет ни серых туч,
Ни тумана шаровой ваты.
Небо.
Море.
Да красная тушь
заката.
Масштабы
Мы большие и мудрые.
Мы шагаем друг другу навстречу.
Под ногами земля, далека-далека.
Мы находим друг друга.
Я кладу тебе руки на плечи.
И у наших коленей плывут, не спеша, облака.
Солнце – третье лицо
в этой светом пронизанной сини.
Как я ждал этой встречи, как долго тебя я искал!
Мы шагаем, обнявшись, ступая ногами босыми
По зеленым лугам
и по желтым приморским пескам.
Слышишь легкий шумок?
Это море под нами грохочет.
Слышишь слабенький гул?
Это шум городского житья.
Видишь эти фигурки?
Они постоянно хлопочут:
Повседневная ты, повседневный и маленький я.
Но не надо о них, но не надо сегодня, не будем.
Им тащить на плечах напряжение трудного дня.
Будем им благодарны хотя бы за то, что из буден
Хоть на час отпустили огромных тебя и меня!
3
Проблемы
Тревога недоверья
Сегодня ночью задрожала тьма.
Сегодня ночью сильно заштормило.
Под черепицей ежились дома,
Как будто заболели. Их знобило.
И в час, когда, наглея, ураган
Играл чужой незапертою дверью,
Шатаясь на болезненных ногах,
Пришла она, тревога недоверья.
Она пришла, фонарик притушив,
И комнату заполнили примеры
Извечной лжи. Шипели торгаши
И врали импозантные премьеры.
Уверовавший в собственную ложь,
Стоял плохой, но признанный писатель.
(Идущий в ногу. Учит молодежь.
Чего-то член, чего-то председатель.)
Вздыхали громко женщины впотьмах.
Плескались клятвы и скрипели перья.
Шатаясь на болезненных ногах,
Она росла, тревога недоверья.
И я шептал: любимая, проснись,
Чтоб я не сомневался бесконечно.
Потрись щекой и тихо улыбнись
Не произвольно, сонно и беспечно.
И прекратятся сложные дела
Во тьме дрожащей, призрачной и зыбкой…
Но ветер выл. Любимая спала.
Глубоким сном. С далекою улыбкой
Если бы
История не знает сослагательного наклонения.
Если бы у бабушки росла борода, она была бы дедушкой.
Ах, если б Ева в первый год
Не ела самый первый плод,
Сумела б от ума щедрот
Запретом озаботиться,
Сиял бы