Девятный Спас. Анатолий Брусникин
отца Викентия, который веснушчатому Алешке приходился родителем, а Митьше крестным и, кроме того, еще обучал обоих мальчиков книжной мудрости и духовной благости.
Стол был накрыт не по-праздничному, ибо, как уже было сказано, важным событием новолетие не считалось, но все же и не буднично – по-гостевому. Кроме обычной деревенской снеди – пирогов, холодной курятины с гусятиной, груш-яблок да ягодных взваров – на льняной скатерти (которая обозначала умеренную торжественность; для сугубой в доме имелась камчатая) виднелись и чужеземные затейства: в невеликом ковше изюмы и засахаренные фрукты, в пузатой бутыли толстого стекла – романея.
Хоть священник был большим охотником и до немецкого варенья, и до сладкого вина, но угощение стояло нетронутым. Слишком тревожный шел за столом разговор.
Хозяин, статный, большеглазый, с ухоженной темно-русой бородой, говорил мало и все больше слушал, поглаживая поперечную морщинку на нестаром еще лбу. Худой, поперхивающий сухим кашлем поп вел рассказ, волнуясь, причем в особенно драматичных местах (а они встречались часто), осенял себя крестным знамением.
Речь шла о богомолье, с которого только что вернулся отец Викентий.
Он наведывался в Троице-Сергиеву лавру не менее двух раз в год, чтоб приложиться к святыням да заказать поминальное молебствие и по своей жене, и по супруге Лариона Михайловича. Ставил две большие свечи: за попадью – фунтовую, за помещицу – полупудовую, всенощного горения. Расход на свечи и на всю поездку брал на себя Никитин.
В этот раз паломник хотел из своих собственных денег поставить еще одну большую свечу – перед иконой «Утоли-Моя-Печали», чтоб Богородица не оставила попечением отрока Алешу. Почему не вышло, о том речь впереди, пока же откроем, что священник уже второй месяц харкал кровью. Это означало, что земные дни его сочтены, и заботился теперь отец Викентий только об одном – как бы понадежнее пристроить сына, остающегося круглым сиротой. Беду свою он никому не сказывал, страхом за сына не делился. Вот и ныне говорил с другом и покровителем не о жалкой своей судьбишке, а о великих и роковых событиях, случайным свидетелем которых оказался на обратном пути с богомолья.
Отец Викентий был человек такой великой учености, что впору не скромному приходскому попу, а хоть бы и архиерею. Еще в юные лета он постиг в совершенстве не только греческий с латынью, но и всю логико-риторическую науку, которая гласит, что, чем важнее речь, тем неспешней и стройнее надобно ее выстраивать. Потому рассказчик нанизывал словеса постепенно, с дальней целью, которая должна была войти слушателю в разум сама по себе, без видимого понуждения.
Просить за сына напрямую не хотелось. Не из гордости, которая для служителя Божия грех, а чтоб не лишать дарящего радости проявить великодушие. Ибо, ведь если человек дает нечто сам, не будучи молим об услуге, тем самым и даяние его ценнее, и душе спасительней.
Что Ларион Михайлович добр и милосерден, священник знал. Как-никак чуть не двадцать лет продружили.
Когда-то, в царствие юного, безвременно почившего