Серебряная клятва. Екатерина Звонцова
был братом, глаза.
– Что ты… с Вайго мы, как и прежде, глядим в одно небо.
– Стало быть, бояре душу тебе мотают.
Он промолчал, хмурясь.
– Они ненавидят тебя. Ты ведь знаешь? Мужу моему говорят, что ты царёвой любовью злоупотребляешь, всю казну спускаешь на ратников, с царицей крутишь…
Ответом был смех.
– Что они скажут, если некому будет спускать на ратников казну, а враг появится у ворот? Дураки… но мне не до них. Не до них, не до себя….
Тревожно ей стало тогда, оглянулась она на алую цепочку, тянущуюся по снегу за чужим конём. Склонила голову – посмотрела в мёртвые, точно слюдяные глаза убитых зверей. Особенно страшно глядела лисица с рассечённой палашом мордой. Это от неё оставалась кровь. Всё больше, больше крови, хотя должна была уже застыть…
– Тебе, может, не до бояр, а вот им – до тебя. Поберегись, брат. Поберегись.
Ей не успели ответить. Закричал в воздухе быстрый сокол, подлетая; уселся на величественно вскинутую руку; забил широкими крыльями. Острый был у сокола клюв, жёлтые глазищи, знакомые – это тревожило, отвращало, хотя что взять с дикой птицы? Но потеплел при виде сокола серый взгляд.
– Птицу эту подарил мне Вайго, знаешь? И краше её – только его собственная.
– Та самая? Он теперь берёт её на охоту? Она ведь священна…
– Порой берёт. Ведь для него священнее её воля. Ей нужно летать.
Странная мелькнула вдруг мысль, странный образ, и она сказала вслух:
– Птица птицей. Золото золотом. Но только ты – его сокол. Серебряный.
И брат улыбнулся.
Она слишком хорошо помнила его улыбку. Его печаль. И его страшную погибель. И теперь она спешила туда, куда провожала её стража, – спешила, как только могла. Её грызло дурное предчувствие, такое, что тряслись колени. Что делать? Что?..
Однажды золото – гнилое золото – уже погубило серебро.
Нет, больше она этого не допустит.
Лобное место выступало над площадью. Оно было обнесено заграждением из золотистого шпата, и издалека Янгред увидел: камни, расходясь лучами, образуют солнце. Именно круглый центр этого «солнца» и был самым высоким местом; там сияло второе светило – подвешенный на крепких опорах, отлитый из жёлтого металла набат. Не доезжая пары десятков шагов, Хельмо начал спешиваться.
– Я могу вас сопровождать?
Хельмо огляделся и, помедлив, кивнул.
Площадь была запружена: здесь лепились друг к другу лавки, и торговые навесы, и фонтан, у которого спасались от жары десятки людей. Поблизости высился белокаменный, с ярко-синими куполами храм: на ступенях сидели и стояли какие-то женщины, нищие, юродивые. Горожане не обращали на чужаков внимания, а стрельцы не спешили помогать его привлечь. Сгрудившись, караульные заговорили меж собой, зарокотал их безмятежный смех, окликов воеводы они словно не слышали. Такое неприкрытое презрение явно было вызовом, но Хельмо не стал его принимать. Развернувшись, он пошёл к огороженному камнями кругу.