Серебряная клятва. Екатерина Звонцова
но тянули вперёд головы. И совсем уже недоумевали иноземные послы: зрелище их испугало и заворожило разом.
Бились по-настоящему, не щадя: отец так обрушивался на Грайно, словно впрямь желал убить, а воевода так отбивался, словно что-то грозило его жизни. И нападал – рьяно, не помня, что противник – его царь. Они двигались, словно танцуя под нестройную музыку встревоженных вздохов и шепотков. Взлетали над мозаичным полом, будто ни тела, ни доспехи их ничего не весили. Из стен высекались искры, когда очередной удар не встречал ни металла, ни плоти. Грайно всё чаще устремлялся в атаку. Отец отступал. Наконец…
– Папа!
Димира помнит, как испуганно закричала это, когда увидела: палаш коварно обрушился отцу на голову. Но это был самый лёгкий из ударов Грайно, ведь клинок лишь прошёлся играючи по скоморошьей маске. Она треснула вдоль, открыла отцово лицо, разгорячённое и оживлённое. Ответный удар был сильный, пришёлся замешкавшемуся Грайно в корпус, но не лезвием, а ловко, почти молниеносно повернутой рукоятью. Воевода упал, и вот уже клинок отца у его горла, тяжёлый сапог – на вздымающейся груди. Блестели глаза – и те, что прятались за прорезями маски, и те, что глядели сверху вниз с весёлым торжеством. Сомкнулась тишина, но недолго ей было висеть. Отец тишину никогда не жаловал.
– Потешили? – Он обвёл столы взглядом, и все его любимцы, да и все ратные согласно, в несколько дюжин лужёных глоток загомонили:
– Потешили, государь! – И они затопали, заулюлюкали, застучали кубками.
– А вас? – особенно цепко глянул отец на стол гостей. – Славны наши обычаи?
Послы что-то залепетали, видимо, не отойдя ещё от ужасного подозрения, что зазвали их на заранее подготовленное смертоубийство, – хотя некоторые уже посмеивались, цокали языками и даже хлопали. Бояре же, большинство, кроме самых молодых, только губы поджимали. Им никогда не нравились забавы отца; они предпочли бы просто скорее приняться за лебедей и зайцев, кабана и щуку, мирно беседуя и поднимая изредка тосты.
– Потешили… – совсем другим тоном сказал один из сидящих ближе всех, статный, с ранней сединой в тёмных волосах, с хищным носом. – Дотешитесь ещё, грешные.
Царевна поглядела на него искоса и опять стала любоваться отцом. Он сиял, никак не успокаивался, упивался смехом и одобрительными криками. И забавлялся, конечно же, боярским недовольством и посольским недоумением, как и всегда.
– Ты сломаешь ему грудину, Вайго. Прекрати!
Явственно прозвучало это, ведь заговорила мама, и на первом же её слове прочие голоса стали волной затихать. А когда мама выпрямилась, даже воеводы гоготали уже не так лихо. Мама вышла из-за стола, обошла тех, с кем сидела, и спешно проследовала на помост, с тревогой глядя на распростёртое тело. Впрочем…
– Не сломает, царица. Благодарствую, но это не так просто.
Пока она поднималась на возвышение, отец освободил поверженного