Колдовство. Александр Матюхин
туда, где раскинулась необозримым чистым листом новая жизнь.
Сгустилось вокруг снежное поле, ветлы на горизонте, мелкая пороша обдала лицо колючим холодом – и Саня побежал, радуясь небывалой легкости в теле. Ледяной воздух вливался в легкие и словно обрисовывал их внутри грудной клетки хрустким морозным узором. Холод утишал боль, придавал сил – и вот уже закурился впереди дымок над крышей, там ждала Саню в избе румяная Маша, варила борщ на печи… Легкая тень заслонила свет и ястребом упала на него сверху, вминая в слежавшийся снег. Саня попытался ударить хищника ногой, и тогда что-то острое с легким щелчком перекусило ему ахиллово сухожилие. А потом цепкие пальцы нащупали в снегу его подбородок и дернули, выворачивая шею – чтобы он смотрел, не прятал лицо, чтобы видел полные бабьей покорной печали русалочьи глаза… Саня завизжал раненым зайцем, но спустя мгновение мог уже только глухо мычать, впиваясь оскаленными зубами в обрывки бархатистой плоти.
День угасал, сменяясь уютной для любого происхождения теней полутьмой, и снова высветлял полосатые шторы на окне, зажигал оранжевые всполохи под неподъемными веками. От тела, прилипшего к заскорузлой от высохших человечьих жидкостей простыне, осталась одна боль. Освежеванное, еще подрагивающее в мелких судорогах мясо – вот чем оно представлялось Сане, когда он ненадолго приходил в себя.
Иногда звонил телефон. Саня тянулся к нему – или думал, что тянется, – но она, подмяв его под себя, крепче сжимала свои когтистые объятия, и он покорно замирал. Плыли под веками всполохи, сменяясь тусклой чернотой, и Саня уплывал вместе с ними все дальше и дальше…
Он очнулся оттого, что на лоб ему положили холодную мокрую тряпку, а в рот стали по ложечке вливать воду.
– Любимый… – И по щеке погладили.
Саня с трудом приоткрыл воспаленные глаза, увидел склонившуюся над ним Нику – и вздрогнул, застонал.
– Просила же – оставь адрес… Еле нашли тебя. Как себя чувствуешь? Встать можешь?
– Да помолчи ты уже, – раздался недовольный голос тещи. – Какое «встать», видишь – живого места на человеке нет.
– А крови-то сколько, лапушка моя. – Близко-близко, у самого лица Сани, зашамкали старушечьи замшевые губы: – Стань, кровь, в ране, как покойник в яме. Стань, кровь, в ране, как вода в Иордани… – Губы раздвинулись в ласковой улыбке. – Говорили же тебе – нельзя наших обижать, нельзя нашим изменять. А кто обидит – к тому матушка-печальница придет.
Кто, хотел спросить Саня, кто она, эта печальница, зачем вы ее на меня натравили, что происходит, кто вы, вы-то кто такие?! Но язык еле ворочался во рту шершавым камнем, в горле пересохло, нужен был стакан воды. Саня хотел сесть в постели, но не смог приподнять даже голову. Тяжелое и немое тело лежало неподвижно, а от попыток пошевелиться только пробегали где-то глубоко под кожей пляшущие иголочки. Саня вытаращил глаза и замычал, переходя на хриплый тоскливый рык.
– Ну