Романтики и реалисты. Галина Щербакова
знал! Сознавал! В общем, как теперь говорят, победила дружба. Все время, сколько училась Мариша, у них сохранялись добрые отношения. И Ирина к ней относилась хорошо, правда – и в этом опять же проявлялся ее такт, – предпочитала не часто встречаться. А он продолжал бывать у них в общежитии, уже работая. И однажды даже брал интервью по случаю запуска первого спутника у мачехи Мариши. Нужно было срочно в номер беседу с рядовой советской женщиной, а Полина как раз гостила у падчерицы. Вот он ее и спрашивал, что она думает по поводу этого выдающегося события. «Лишь бы войны не было», – сказала она, и они все очень смеялись. «Чего вы смеетесь, дурачки! – не обиделась Полина. – Я под Стокгольмским воззванием три раза подписалась. И считаю, что правильно».
Потом он узнал, как она ушла от молодого мужа к вдовцу с двумя детьми и как дети поначалу не принимали ее, а потом полюбили, как родную. Он тогда рассказал эту историю знакомому киносценаристу. Тот скривился: «Ну и где тут кино? Нет, старик, конфликты, драмы… Вот если бы в результате ее так называемого благородного порыва выросли тем не менее дети-сволочи. Чувствуешь бомбу? А так… Кубики… А потом все хорошо? Благолепие?» Царев говорил: «Нет, тут что-то есть. Ну, посмотри хотя бы на покинутого молодого мужа…» – «Ничего не вижу, – сказал сценарист. – Ни-че-го. Он разозлился и женился снова. Элементарно. У тебя, Владимир, нет киновидения. Кино – это бомба… Кровь, трупы… Самый киношный автор – Шекспир. Самый неподдающийся – Чехов… Разговоры, проходы туда-сюда. Это не смотрится». Кстати, потом Царев видел его фильмы. Пресные, тягучие, тоскливые. Никто даже кубиками не кидался. Что ж, люди меняются, а может, и не меняются, просто со временем проявляются такими, какими они и должны быть. Соответственно заложенным генам. Вот он, Царев, всегда знал, чего хочет. И принципов не менял. Надо было поработать мальчиком на побегушках в посольстве – поработал. Великолепная языковая практика плюс материалы оттуда, написанные наблюдательным человеком. Во всяком случае, вернулся в редакцию уже с именем. Бывший его зав Леша Крупеня похлопал по плечу и сказал: «Перо держишь… Слов много знаешь…» – «Английских и испанских», – засмеялся Царев. «И русских. Но ты их экономь. Будет лучше». Понял. Принял к сведению. Сейчас посмотреть – в тех его репортажах действительно никакой акварели, никаких полутонов. Сплошная гуашь.
Потом Крупеня вообще этот его заграничный опыт ни в грош не поставит. «Я, – скажет, – отдам двадцать загран-корреспондентов за одного районного газетчика, который торчит в поле как проклятый и наживает гипертонию в изнурительной борьбе за какую-нибудь паршивую силосную яму». Они будут спорить. Царев ему скажет, что заграница тем хороша, что дает необходимый кругозор. И, конечно, силосной ямы не видно, но зато видно что-то другое… «Расстояние, оно и есть расстояние, – бубнил Крупеня. – Это картину „Явление Христа…“ хорошо смотреть издали, а у нас работа тонкая, ювелирная… Нам бы еще очки, да посильнее, и – носом,