Блистающий мир. Александр Грин
тайном языке написана в мгновения те книга, какая бы ни была она; ее текст, пышная и тонкая аргументация и живописное действие спят неподвижно. Свое плавает по строкам, выжженным напряжением, оставляя зрению линии и скачки знаков, отныне – неведомых. Лишь изредка встанет ясным какое-нибудь одно слово, но тем сильнее кидается прочь стиснутая душа, подобно изменнику, очнувшемуся для чести. Как то пропадает, то послышится вновь стук часов, так временно может стать внятным текст, но скоро позовет хлынувшая волна тоски откинуться, закрыв глаза, к близкому будущему, призывая его стоном сердцебиения.
Долог такой день и метит он человека вечным клеймом. Читая или, вернее, держа на коленях книгу, сама же смотря дальше ее, Руна провела так час и другой; на половине же третьего вверху неведомый музыкант начал играть рапсодию; остановился и заиграл вновь. Тогда все вернулось на свое место, ярче сверкнул свет, громче стал уличный шум и, удерживаясь, чтобы не бежать, девушка поднялась наверх.
Из дальней двери выбегал в сумерки на озаренный ковер свет. Свет пересекала тень человека. Руна остановилась, забыв все, что хотела сказать, но, сжав руки, не пошла далее, пока не овладела собой.
Ей скоро удалось это; она вошла, и к ней, всматриваясь, с улыбкой подошел Друд. Он был в черном простом костюме, как человек самый обыкновенный, проще и тверже, чем в первый раз, чувствовала себя девушка, хотя, как и в тюрьме, на границе мира ошеломляющего. Однако в состояниях нам доступных есть спасительная слепая черта, – ничего не видно за ней: туман, от него вбегаем мы в озаренный круг текущего действия.
Друд сказал:
– Не сомневались ли вы? Если меня зовут, я прихожу неизменно; я пришел, зажег свет и играл.
Руна жестом усадила его и медленно опустилась сама, не смотря никуда больше, как только в его глаза, – взглядом ночного путника, отметившего далекий огонь. С невольной и простой силой она сказала:
– Как я ждала, – я, не ждавшая никогда!
– И мы – вместе, – продолжал он, так как это хотела она прибавить. – Руна, я много думал о вас. Оставим неглавное; о главном надо говорить сразу, или оно заснет, как волна, политая с корабля маслом. Я пришел узнать и выслушать вас; я ждал этого дня. Да, я ждал его, – с раздумьем повторил он, – потому, что нашел красивую силу. Не должно быть меж нас стеснения; пусть наше внутреннее объятие будет легко. Говорите, я слушаю.
Она встала, протянув руки и бледнея, как от удара; удар прогремел в ней.
– Клянусь, день этот равен для меня воскресению или смерти.
И Галль молнией черкнул по ее душе. Она не понимала еще, что значит внезапно возникший его образ. В ней встало подлинное вдохновение власти – ненасытной, подобной обвалу. В забытьи обратилась она к себе: «Руна! Руна!» – и, прошептав это как богу, села с улыбкой, вырезавшей на чудном ее лице отражение всего состояния.
В этот момент вошел белый водолаз с человеческими глазами; устремив их на Друда, он потянул носом, завыл и стал, пятясь, дрожать.
Друд тихо сказал:
– Ложись. Лежи и слушай.
Тогда,