Рассказы о русском флоте. Анатолий Митяев
место, где лёд полого спускался к воде. Он прошёл медленно по этому спуску, прижал крылышками покрепче камень и поплыл. Всё тело Пин-Гвина ушло в воду, на поверхности была только голова, только раскрытый клюв, глотающий воздух, только два чёрных встревоженных глаза. «Ничего, – подбадривал себя Пин-Гвин, – доплывём потихоньку».
Он уже был далеко в океане, когда понял, что сил у него не осталось совсем. Он повернул назад и, медленно погружаясь в зелёную воду, устремился к берегу.
Если бы пингвин выпустил камень… Но ведь Пин-Гвин был уверен, что у него не камень, а яйцо с крохотным пингвинёнком, ещё не родившимся, но любимым бесконечно. Вода, окружавшая Пин-Гвина, всё темнела и темнела, будто в воду добавляли черноты. Но черноты никто не добавлял – просто Пин-Гвин опускался всё глубже.
Стаи пингвинов, молодых и старых, были в это время на полпути от своих островов. Плыть им было легко и весело. С ними плыл и Пын-Гвын, неуклюжий, с большими лапами, тот самый, который побоялся сказать о пропавшем яйце и заменил его камнем.
Якорь
В морском музее, на низеньком дощатом помосте, лежал якорь. Почерневший, весь в ямках и буграх, с инвентарным номерком на тяжёлой лапе, он не интересовал посетителей. Экскурсоводы тоже не задерживались около него.
«Вот якорь, – говорили они. – Ему двести лет». И шли дальше – к моделям фрегатов, к корабельным пушкам, к вымпелам и флагам.
Нет, якорь не равнял себя с флагом или пушкой! Он сам был из меди и знал лучше других, каково приходится медной пушке, когда у неё внутри взрывается порох. Его даже не огорчал инвентарный номерок. Номерок прикрутили проволочкой для порядка. А тот, кто долго плавал и знает корабельную службу, не может не любить порядок.
Плохо было другое: якорь не понимал, почему о нём говорят только то, что ему двести лет. Какая разница – сто тебе, или двести, или всего один год! Для якоря важно не это…
Как-то в музей пришли отец и сын. Отцу надо было отлучиться, и он оставил сына около якоря: тут стоять было спокойно.
Мальчик обошёл якорь, а потом, хотя это и запрещено в музеях, провёл рукой по его чёрным корявым лапам. Якорь вздрогнул от прикосновения тёплой ладошки…
«Вот бы рассказать этому мальчугану о себе! – расчувствовался вдруг якорь. – Жалко, люди не понимают наш язык».
Но тут увидел он на куртке мальчика якорёк. С якорьком-то можно было говорить!
– Слушай, малышка! Хочешь, я тебе расскажу что-то? Ну-ка, навостри уши!
Шли мы у африканского берега. И там налетел на нас шторм. На мачтах не было ни одного паруса, а бриг летел к берегу: такой ветер дул! Скверная получалась штука. У берега корабль сел бы на мель, и волны разломали бы его в щепки. Думать было нечего. Я кинулся в воду, дошёл до дна и вот этими лапами вцепился в грунт.
Там, наверху, ветер нажимал на корабль со страшной силой, и я пахал морское дно. Застрять бы в камнях… Я знал, что для якоря это плохо кончается. Но всё равно хотел, чтобы получилось так. И я застрял в камнях. И двое суток держал бриг.
Потом