Парижский РоялистЪ. Теодор Фрайзенберг
Евстахий залпом проглотил полстакана коньяку и скрутил трясущимися руками очередную сигарету. – Они не способны понять и оценить мой талант и лишь готовы платить за работу сущие гроши, которых после уплаты всех расходов, не хватит даже на поход в театр с Настасьей Аполлоновной, не говоря уже про оперу или… – он сладостно зажмурился, – визит в Париж, с обязательным посещением Лувра и Мулен-Руж.
Вопросом, хочет ли Настасья Аполлоновна в Париж в целом и в обществе Евстахия в частности, он не задавался.
– Решено! – сказал себе Евстахий, яростно туша сигарету в пепельнице. – Уезжаю! Вот только куда… Мне необходимо попасть в страну, где есть свобода взглядов, по достоинству оценят мой талант и будут нормально платить. Справлю Настасье Аполлоновне шубу из песца и новую сумочку, уж тогда она от похода в оперу точно не отвертится. А там и до регулярного соития недалеко.
При мысли о соитии Евстахий радостно заглотил остатки коньяку, ощутив теплую волну от оных и, полный радужных надежд, отправился почивать на широкий, изрядно продавленный местами диван, мгновенно провалившись в сладкий алкогольный сон.
Глава II. Первый сон Евстахия
Потягиваясь и шумно зевая, Евстахий открыл глаза. В первый миг он подумал, что все еще спит и, резко зажмурившись, распахнул глаза еще раз, но ничего не изменилось: прямо перед его носом на паутинке висел маленький паук и смотрел на него всеми своими восемью глазами и с явным осуждением. Евстахия передёрнуло – он как будто снова оказался у венеролога, у которого ему “посчастливилось” очутиться в молодости по пустяковому делу – банальному трипперу, подхваченному после банкета в театральной гримерке. Мало того, потолок был тоже не его, к тому же окно, крошечное и без стекла, испускало яркий утренний свет, а Евстахий уже много лет не ложился спать лицом к окну, однажды узнав из интервью с доктором Поповым (тем самым, который советовал лечить геморрой огурцами), что это крайне вредно для ритмов сна.
– Что происходит, тысяча чертей?! – он взметнулся из кровати камчатским гейзером, но тут же пребольно ударился макушкой о балку. – Да где я вообще?!
Аккуратно слезая с кровати, чтоб не зацепить что-нибудь еще, Евстахий обнаружил немало других странностей: ржавый ночной горшок на полу, огарок свечи в блюдце, на уродливом крошечном столике и, собственно, то, что сам он одет в длинную белую рубаху до пят, притом неоднократно штопанную.
“Это какое-то безумие просто! Видимо друзья меня решили разыграть к дню работника театра”. – подумалось ему.
Но тут же вспомнил, что к своим сорока семи с хвостиком у него остался всего один друг – драматург Леерзон, да и тот никак не мог его сейчас разыграть, ибо, по слухам, он три дня уже как пребывает в творческом запое и последний раз его видели вчера, садящимся на теплоход “Гордость Фарватера” в компании двух длинноногих шатенок, а круиз “Гордости” длится минимум неделю.
– Putain, qu'est-ce qui s'est passé ici?[1] – Евстахий поймал себя на мысли о том, что мало того, что он выругался матом, что было для него не свойственно, так еще и сделал
Что, падшая женщина, здесь происходит? (фр., вольный авторский перевод).