Русский немец. Виктор Аркадьевич Бердинских
– небритые. Некоторые ведь, как и в семье Тео, до последнего надеялись, что Указ о высылке отменят. Оказалось – зря надеялись…
Подходят к нам местные русские жители, спрашивают: «Ой, и за что вас этак-то? Куда увозят-то? И кто ж нам теперь немецкое маслице на рынок привозить будет?» А что мы можем ответить? Сами не знаем ничего.
И постоянно – какие-то накладки, нестыковки, закавыки. Вот загрузили последний вагон мешками с продовольствием, а тут вдруг появляются железнодорожники и сообщают начальнику нашего эшелона: «Этот вагон – «больной». Мы его отцепляем и подошлём к вашему составу позже – после починки». Народ услыхал, сбежался в кучу, зароптал. Глядь: а родимые наши бывшие начальники из разных кантонов (они все русский-то язык неплохо освоили) пошли на железнодорожников буром, начали кричать на них: «Да кто дал вам такое право?! Да мы будем жаловаться – в Москву! Это – саботаж! С места не сойдём – пока назад наш багажный вагон не прицепите!» Ну, столкнувшись с таким напором, железнодорожники, ясное дело, струхнули, пошли на попятную: «Ладно – успокойтесь! Сейчас всё сделаем, вагон починим – минутное дело – и поставим на место».
Папа так на этот эпизод отозвался: «У тех, кто громче всех кричал, запасов в этом вагоне – раза в два больше нормы. Вот они и стараются. Ну что ж: молодцы! Заодно и наши интересы отстояли».
Наконец, прицепили этот злосчастный вагон. Дали «добро» поездной бригаде. Паровоз коротко свистнул, и эшелон отправился в путь – неизвестно куда…
Папа говорит: вагоны, в которые нас втиснули, называются «столыпинскими». А мне непонятно: Столыпин, что ли (бывший, кстати, одно время – при царе – саратовским губернатором), их строил? Папа лишь усмехнулся в ответ и добавил: «Хорошо ещё, что вагон – четырёхосный и крытый». А что уж тут хорошего-то, если в этот вагон человек 60 набилось – от мала до велика. Детей много. И стариков. Сидим все – нахохлились…
Дедушка наш всю дорогу в какой-то «отключке». Редко в себя приходит. А бабушка – ничего, держится. Больше всего во всех этих катавасиях она о свой швейной машинке «Зингер» заботится. Радуется, что машинка эта у нас ручная, а не ножная: иначе мы не потянули бы её – силы как-то быстро очень убывают в такой дороге.
Какое-то у всех наших попутчиков (да и у нас самих тоже) оцепенение: как у баранов, которых на убой везут – даже блеять не хочется. В вагоне ни одного свободного пятачка нет. Скученность – ужасная. Люди изо дня в день сидят, пьют-едят, спят тут же. Нужду в железные вёдра справляем. Запах от этих вёдер – чудовищный. Ведь опорожнять их можно только на стоянках – и то не всегда…
Благо, что у нас места – наверху, на вторых вагонных нарах, как раз у вентиляционного люка. Отсюда, сверху, нам только одни головы видны: мужские, женские, детские. В основном – белокурые, но есть (немного, правда) и тёмненьких, и рыженьких. Смешно: головы в такт ходу вагона раскачиваются – словно колосья под ветром на пшеничном поле…
Мужики махорку-самосад смолят, и от этого постоянно висят густые клубы табачного