Месть еврея. Вера Крыжановская-Рочестер
к нему, – и раскланявшись, еврей ушел.
Оставшись один, Рудольф в отчаянии схватился за голову. Уплатить такую сумму было немыслимо, а не заплатить – значило разорение и бесчестие. Он решил сказать все отцу.
Как только старый граф вернулся домой, Рудольф тотчас вошел к нему в кабинет и выслал из комнаты камердинера.
Удивление старика сменилось отчаянием, когда он узнал, в чем дело. В полном изнеможении он опустился в кресло; в первый раз он почувствовал угрызения совести за свою расточительность. Но некогда было предаваться бесплодному раскаянию, надлежало придумать, как отвратить угрожающий удар.
Отец и сын высчитали все свои ресурсы, но и продажа серебра, фамильных драгоценностей, конюшен, экипажей и земли не дала бы надлежащей цифры, не говоря уже о неблагоприятных шансах, неизбежных при спешной продаже. Конечно, еврей бы мог выручить свое, продав все с аукциона, но что их ждет после такого скандала? Нищета и бесславие, а для Рудольфа неизбежность отставки.
Они обратились к ростовщикам, но безуспешно, мрачное отчаяние овладело ими, тем более, что ответа на письмо молодого графа не последовало.
Через день после того в городе распространилась неожиданная весть; Авраам Мейер внезапно умер от апоплексического удара. Через два дня после погребения старого банкира Рудольф получил лаконическую записку, в который Самуил извещал, что если граф желает с ним переговорить, то найдет его от 11 до 3 часов дня в конторе.
Скрепя сердце, отправился молодой граф к Мейеру.
Его тотчас провели в кабинет банкира, который встал ему навстречу и церемонно предложил стул. Оставшись одни, молодые люди с минуту молчали. Смерть отца, по-видимому, сильно подействовала на Самуила, он побледнел, похудел, и глубокая складка легла между бровей, выражение лица было угрюмо.
– Мне очень тяжело, господин Мейер, – начал Рудольф с глухим раздражением, – говорить о деле, по которому я пришел, и позвольте вам сказать, что я знаю причины, заставляющие вас так действовать. Нехорошо с вашей стороны из мести к такой девочке, как моя сестра, разорять семью, чтобы заставить ее нищетой и бесславием заплатить за оскорбительные слова.
– Вы забываете, – перебил холодно банкир, – что эти слова вашей сестры были внушены ей братом.
– Ну да, сознаюсь, я причина оскорбления, нанесенного вам Валерией, но, господин Мейер, я не первый и не последний из нашего общества следую предрассудкам, к которым издавна евреи дают повод.
– От вас, граф, зависит покончить дело миром, и я полагаю, что до сего дня не давал вам повода жаловаться на неприятные свойства, которые вы приписываете нашему племени.
– О, если вы предлагаете дружелюбное соглашение, – оживляясь, сказал граф, – то я от всего сердца извиняюсь за причиненное вам оскорбление. Дайте нам годовую отсрочку, мы переменим образ жизни, продадим, что можем, без большого убытка и тогда уплатим вам все сполна.
Презрительная усмешка скользнула по лицу Самуила.
– Вы ошибаетесь,