Геррон. Шарль Левински
мне осталась.
Не один я такой. Некоторые здесь проводят целые часы, обсуждая рецепты блюд, которые им уже никто никогда не приготовит. Обмениваются ими – как мы в гимназии обменивались неприличными французскими открытками. Находят их такими же возбуждающими. Ольга рассказывала мне про двух женщин, которые чуть не подрались, не сумев прийти к согласию, нужен ли для заливного карпа сахар или нет.
Заливной карп. Никогда не пробовал. Папа не терпел на столе ничего, что казалось ему чересчур жидковским. Пробел в моем образовании, который теперь уже не восполнишь.
В Вестерборке Макс Эрлих, который не чурался даже неудачных шуток, говорил в своем конферансе:
– Здесь, в лагере, сборник рецептов – ценная наука для пустого брюха.
Люди ужасно смеялись, но они там смеялись любой остроте. Каждая могла стать последним шансом повеселиться. Надо бы – в противовес сборнику рецептов – как-нибудь систематизировать голод. Со всеми его подвидами. От небольшого аппетита до прожорливости. От «кусочек я бы еще осилил» до «если сейчас не найдется чего-нибудь пожевать, я сойду с ума».
Д-р Шпрингер рассказывал мне про одного пациента, который умер от голода из-за собственной прожорливости. Отковыривал оконную замазку и поедал. Замазка забила ему пищевод.
В Вестерборке тоже был один такой – коммерсант с сардинами в масле. Он исхитрился протащить в лагерь целый чемодан консервов и продавал их втридорога. До тех пор, пока его имя не появилось в списке на ближайший депортационный транспорт. Тогда он всю ночь напролет просидел на нарах, вскрывая одну банку за другой. Сардины съедал, масло выпивал. Никому не давал ни кусочка. Жрал, и блевал, и снова жрал. А потом перерезал себе вены острым краем консервной банки. Но это ему не помогло. Они затолкали его в вагон перевязанного.
Такими историями легко можно было бы заполнить целую книгу. Я бы написал к ней предисловие. Я в теме.
И все проиллюстрировать фотографиями людей, которые от голода потеряли рассудок. Убили другого за кусок хлеба. Я знал несколько таких примеров.
Я голоден.
И вот он, суп.
Однажды – теперь уже не помню, почему в тот день я не был на передовой, – оттуда вернулись остальные. Из самого переднего окопа. Чумазые, усталые, разбитые. Но не такие голодные, как обычно. И рассказали, что к ним туда пробрался какой-то сумасшедший из роты продовольственного снабжения, который притащил на передовую ведро из-под джема, полное супа. В фартуке поверх формы. Что с него взять – сумасшедший. Обстрел был не такой ожесточенный, как в другие дни, но тем не менее. Со своим ведром – до самого переднего окопа. А ведь никто не гнал его от полевой кухни. Сидел бы себе там, подальше от пальбы.
Свой фартук он перекинул через локоть наподобие салфетки и наполнил до краев их котелки. Настоящий суп, не слепой, как мы его тогда называли, если нигде от края до края не плавало ни одного глазка жира. При этом он все время смеялся. Смеялся и кашлял. Они слышали его и тогда, когда он уходил назад.
Он спрашивал про меня, тот сумасшедший. Мол, нет ли тут Курта Герсона,