Почём грамм счастья?. Ирина Анастасиади
делаем одно и то же – умные и не очень – работаем, платим налоги, проливаем кровь. Глупый – потому, что боится наказания. Умный – потому, что верит в высшее предназначение разума.
– И ты отказываешься от премии только потому, что веришь в это самое высшее предназначение?
Боже, как холодно! Почему так холодно?! Алексиса не оставляла мысль, что однажды этот разговор уже происходил. И, вероятно, от этого наполнялись тяжёлой и безысходной болью руки и ноги.
– Всё ты неправильно поняла! – захотелось ему закричать, но из горла выходил всё тот же, холодный, бесцветный звон. – Всю жизнь я пытался не вмешиваться в политику. Считал, что у каждого есть свой, определённый путь в жизни. У политиков – принимать решения. А у меня – рисовать.
– Так было до вчерашнего дня, вероятно, – язвительно заметила она.
– Это решение пришло ко мне не вчера, – возразил он, не замечая этой её язвительности.
Ну почему, почему его не оставляет мысль, что всё это уже было? И этот напрасный разговор. И эта невыносимая боль. И даже этот холод…
Да, да и этот бесцветный холод тоже был. А главное, главное было и это его решение: отказаться от премии. Конечно же, он не верил в успех своей затеи. Он знал – правда никому не нужна, справедливость никогда не выигрывает в этом мире.
Но впервые в жизни он был уверен, что ничтожно мало только рисовать, что надо сделать ещё что–то. Что–то очень важное. Сказать своё слово, например. А тут как раз американцы стали бомбить Афганистан, как они уже до этого бомбили Кувейт и Югославию. И Алексис вспомнил годы войны во Вьетнаме.
Тогда демонстрации протеста прокатились по всему миру. Так почему же сегодня все молчат? И именно это их сегодняшнее молчаливое сообщничество оскорбляло Алексиса почти так же, как оскорбляло его воспоминание о своём собственном молчании. Тогда он считал (вероятно, по иронии судьбы!) что самое важное в его жизни – это творить. И ничто, ничто не должно отвлекать его от этого. И вот сегодня ему стыдно за эти свои мысли.
– Теперь ты понимаешь, что я просто обязан показать тем, кто ведёт эту скандальную войну, что я против? – И Алексис с ожиданием заглянул жене в глаза. На секунду ему даже показалось, что она поняла.
– Какой же ты дурак! – вдруг закричала она, и этот крик прорвал, наконец, ледяное пространство. – Надеешься на то, что я приму участие в этом дурацком спектакле, который ты станешь разыгрывать перед Средствами Массовой Информации?! Ну, уж дудки! Я устала от твоих бредовых идей. Я устала от тебя… И вообще, хорошо бы тебе узнать, что я люблю другого мужчину и хочу связать с ним жизнь. А ты можешь катиться к чёрту. Один или с премией…
Алексис открыл глаза. Он лежал на больничной койке. Тело было ватным. Рот пересох. Солнце уже заходило. Лиловые тени ходили по белёсым стенам. Палата шумела обычным больничным шумом. Кто–то стонал. Кто–то икал. Кто–то рассказывал непристойные истории. Воняло разваренной капустой, прелым бельём и хлороформом.
«Не умер», – вслушиваясь в биение своего сердца, думал художник. Но