Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее. Айдас Сабаляускас
молочного продукта, получаемого из творога, мне часто приносят продукт, выпекаемый из муки! Зарубите себе на носу: мне хлеба не надо – мне сыра давай!.. Мне… мне… мне… Только что я понял: обожаю всяческие тавтологии, плеоназмы и неоднозначности…
Жидкого алкогольного добра в подвалах Понтиевой виллы было сколько угодно: бесконечные многоярусные ряды наполненных до краёв или уже початых бочек и амфор – сенатор часто причащался, попивая кровь Христову то тайно от супруги, то явно в компаниях с батюшками (жена тоже была христианка, потому аргумент про попов принимала безоговорочно как аксиому).
И твёрдого достояния разной степени твёрдости и мягкости в подвалах тоже было вдоволь и даже завались.
Пустота, в которую прошипел Филипп, его услышала.
– Хозяин велел доставить вот это и оставить здесь! – доложили Понтиевы служки, приволоча в лаконик-судаторий кусок снеди и четыре амфоры пития. – Подкрепитесь, чем …где-то Бог послал!
Всё у императора получилось: и выпил (совсем чуть-чуть, для разогрева), типа причастился, сам того не ведая, и закусил, слегка надкусив сыр. Вышел парадокс: пуза не набил, но насытился от пуза. Вернее, иначе: не насытился, но пузо набил – диета!
*****
В лаконике Филипп задержался ненадолго, вместе с десятью потами в три ручья (а то и градом) побыстрей вытапливая из себя избыточный жир и выпуская наружу все прочие шлаки. Словно попутно приводил своё бренное тело в стройную форму – худел для нового этапа своей жизни.
Жара, как в пустыне! Вот бы ещё пожарче! Стоп! Не рухнуть бы, однако, в обморок! Ох, и отвык он уже от родных краёв…
Задумался, ибо чувствовал какую-то если не недодуманность, то внутреннюю недоговорённость. Теперь надо бы чего-то если не повозвышенней, то помягче, попрохладней. Филипп, сунув в рот надкушенный, но оставшийся не съеденным кусочек сыра и прихватив в обе руки по амфоре с фалернским и хиосским, двинулся во фригидарий, где гнездились два небольших бассейна, один из которых был с холодной, а второй с тёплой водой.
Побультыхался и там, и сям, забыв о высоких принципах и заложенной самим же собой римской традиции, которая с позавчерашнего дня должна была уже стать исконной и вседержавной (пусть и особым Эдиктом пока не закреплялась). Понырял, зажав нос. Затем, встав на ноги (бассейны были неглубокими, с головой не скрывали), всё равно поотплёвывался. Порасслаблялся. Ух, хорошо! Благодать Божья, хоть и земная!
«И какой же араб не любит быстрой езды… эээ… настоящей римской бани с парилочкой… пусть даже и без берёзового веничка, которым можно нещадно и от души похлестать по наследию мрачных времён! Эх, лупить так лупить, что есть мочи, любить так любить, стрелять так стрелять… Ну, теперь я в который раз чист и свеж, как слеза ребёнка! – самодовольно подумал мужчина, выбираясь из тёплого бассейна и поглаживая своё изрядно похудевшее за последние три дня брюхо, на котором из-за похудания местами появились дряблости. – Скоро снова стану строен, как молодой кипарис! Как Аполлон, будь он неладен, этот языческий