Тест Роршаха. Герман Роршах, его тест и сила видения. Дэмион Сирлз
себе заплакать, когда им грустно… Способность видеть и преобразовывать окружающий мир, как люди Средиземноморья, способность осмысливать мир, как немцы, умение чувствовать его, как могут чувствовать только славяне, – смогут ли эти замечательные вещи когда-нибудь сплестись воедино?»
«Русскость» для Роршаха означала чувство: уметь испытывать сильные, неподдельные эмоции и быть способным поделиться ими. «Понимать друг друга сердцем, без формальностей, без уловок и намеков, свойственных миру интеллектуалов, – писал он Толстому, – это то, к чему стремимся мы все».
Он был далеко не единственным среди европейских интеллектуалов, кто рассматривал русских подобным образом. Русские романы и пьесы поражали воображение многих известных деятелей культуры и науки: от Вирджинии Вулф до Кнута Гамсуна и Зигмунда Фрейда. Русский балет был «хитом сезона» в Париже. Географическая необъятность России, комбинация европейской цивилизации с эпичной инаковостью, а духовной глубины – с политической отсталостью вызывали на континенте как восторг, так и озабоченность. Насколько бы точным или ошибочным ни было такое видение раздираемой страстями страны, именно оно сформировало не покидавшее Роршаха всю жизнь желание научиться, как он сам это называл, «понимать сердцем» и быть понятым на том же духовном уровне.
Цюрих сделал возможным укрепление близких культурных и личных связей Роршаха с Россией. В то же время его продолжал занимать вопрос: что же значит быть понятым. Профессора, учившие Роршаха, бились над исконными значениями таких понятий, как человеческий разум и его желания. Психиатрия освещала новые дороги в первом десятилетии XX века, и Цюрих стоял на перекрестке этих дорог.
Глава четвертая
Необычайные открытия и воюющие миры
Плотный силуэт профессора был узнаваем издалека. Он спешно прибыл из больницы, чтобы взойти на подиум, где стоял теперь, слегка склонившись вперед, пяти футов и трех дюймов ростом, сильно заросший бородой и внушительный в своей стати. Его движения были угловатыми и дергаными, а когда он говорил, лицо его становилось неестественно оживленным, превращаясь практически в гримасу. Лекция, касавшаяся вопросов клинических и лабораторных техник, была преподана с позиций опытного практика и содержала множество отсылок к статистике, но также подчеркивала, снова и снова, важность эмоционального контакта с пациентами. Знающий свое дело, профессиональный и временами слегка суетливый, этот человек был очень скромен и очевидно добр. Порой было трудно поверить, что это не кто иной, как Эйген Блейлер, один из наиболее уважаемых психиатров в мире, чьи методы изучали в учебных классах по всей Европе и обсуждались самыми активными студентами после занятий.
Еще один лектор в том же отделении выглядел как угодно, но не скромным. Высокий, безупречно одетый, с аристократическими манерами и интонациями, он был внуком знаменитого врача, который, по слухам, являлся внебрачным ребенком великого Гёте. Он