НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГОРБИ. КНИГА ПЕРВАЯ. Александр Черенов
несолидно – и пища для разговоров. «Наверху» нет мелочей. Особенно для четвёртого даже не слева – справа. И, потом, он был человеком закалённым, «почти спортсменом». А ещё, даже будучи «номером четыре», он не привык работать «вторым номером». Ведь соседи уже дружно шумели носами и, пусть и не в «два притопа, три прихлопа», активно переминались с ноги на ногу. И не без причин: несмотря на обещанные семь градусов тепла, здесь, на трибуне Мавзолея Ленина, эта цифра присутствовала только в контексте «семи ветров». А всё – коварство ноября! Не меньшим основанием было и то, что «шумели и переминались» старички. Старички жизни не только политической, но и обыкновенной, человеческой.
Григорий Васильевич Романов был исключением из общего правила – и «дружных рядов». Одним из двух исключений. По относительной молодости среди членов и кандидатов в члены он занимал почётное второе место, хотя ничего не имел и против первого. И не посредством «впадения в детство» либо использования рецепта Конька-Горбунка – а в результате более прозаического исчезновения с политического горизонта «номера один». Кроме того, его дружба, если не со спортом, то со здоровым образом жизни, была широко известна в узких кругах Политбюро. Вот и стоял он на трибуне монументом – пусть и не центральным сегодня. Эту роль тремя днями ранее получил – по праву… должности – «свежеизбранный» Генеральный секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов. Заодно с правами Генсек получил и обязанность «докладывать» с непокрытой головой – но какой холод не вынесешь ради «тёплого», пусть и не сейчас, места!
Остальные товарищи были лишены права обнажать голову, но не лишены удовольствия не делать этого. Поэтому Романов с чувством глубокого удовлетворения ощущал на голове приятную тяжесть меховой шапки-ушанки. Он, конечно, предпочёл бы «облачиться» в более привычный каракулевый «пирожок» – если бы не один «нехороший человек» по левую руку от докладчика. Фамилия ему была Горбачёв – и это он нахально посягнул, если не на «авторские права» – те законно принадлежали Михаилу Андреевичу Суслову – так на установленный порядок вещей. Посягнул, даже не посчитавшись с тем, что стаж Романова в Политбюро – на пять лет больше!
Именно по этой причине Григорий Васильевич и облачился в шапку-ушанку. Но зато в такую, с какой по размерам не могла соперничать шапка ни одного человека на этой трибуне! Первенство в этой области дополнительно подчёркивалось и «малым форматом носителя». Самокритично, но с чувством законной досады, Романов вынужден был «сознаться» в том, что из всех обитателей этой трибуны он больше других не добирал сантиметров. Правда, это обстоятельство не давало ему шанса скрыться от «бдительного ока товарищей по партии». Тем более что Григорий Васильевич и не пытался скрываться: характер и амбиции не позволяли.
Романов, хоть и был завсегдатаем трибунных мероприятий, «рядовым постояльцем» не считался. Он был «особой, приближённой» – хоть и на значительном удалении. И то, и другое – в силу наличного потенциала и нескрываемых претензий. Именно поэтому – даже здесь и в такой час – товарищи не забывали его своим вниманием. Они дружно подпирали – вернее, теснили – его плечами на том месте, которое соответствовало его партийной иерархии на текущий момент.
Незримо для товарищей Григорий Васильевич стряхнул с себя «мысли по поводу» – и «включил звук». Генсек прочувствованно – а также болезненно – дрожал голосом, перечисляя мнимые и подлинные заслуги покойного. Покойным сегодня был ещё вчерашний – точнее, поза-поза-позавчерашний – Генсек Леонид Ильич Брежнев. Восемнадцать лет он сам попирал ногами центр этой трибуны вначале Первым, а потом и Генеральным секретарём.
Восемнадцать лет – не один день. Поэтому многие понимали, что сегодня вместе с Генсеком хоронят целую эпоху. Но лишь немногие понимали, что сегодня хоронят и несбывшиеся мечты. В число «наиболее понятливых» входил и Романов. Только, в отличие от других обладателей несбывшихся мечтаний, он сегодня погребал исключительно Леонида Ильича. Мечты его были сродни надеждам и капитану, покидающему судно последним. Потому что «всему своё время» – и в этом атеист Романов целиком поддерживал Екклесиаста.
На трибуне – как в бою: нельзя терять бдительность. Поэтому Романов старательно не косил глазами влево – туда, где стоял Горбачёв. Григорий Васильевич не хотел доставлять удовольствия Михаилу Сергеевичу. Хотя в этой старательности и не было необходимости.
Каждый завсегдатай не хуже «Отче наш» – или «Вставай, проклятьем заклеймённый…» – знал своё место. Это касалось и места в партийной иерархии, и места в широком смысле: «знай своё место!». В Политбюро – как в боярской Думе: попробуй только «сесть не по чину»! Именно по занимаемому месту на трибуне Мавзолея, по очерёдности «восхождения», и «по левой и правой руке от центра», человек со стороны получал безошибочное представление о месте каждого «небожителя» «под политическим солнцем».
Поэтому на трибуне Мавзолея Григорий Васильевич стоял по правую руку от Генсека «следующим номером» за Устиновым, Щербицким и Кунаевым. А «донельзя обожаемый» Горбачёв стоял по левую руку от новоизбранного вождя, «в очередь» за Тихоновым,