Когда булочки ещё умели смеяться. Женя Сорокопятка
и даже какие в нём были заняты герои – не вспомнил. Ничего не помнил, только сердце ласкала убеждённость, что сценарий я написал действительно преотличный.
Санитарка успокоила: если снится сон, то это значит – больной отдыхает, он набирается сил и выздоравливает. Короче, сны – вестники выздоровления. Это оказалось и про меня! Пришёл врач и сказал: «Хватит уж!», а это значит – завтра меня выписывают из реанимации.
Прямо в белоснежное «судно» впервые за уйму дней я почистил зубы и задумался о пережитом в этих болезненно-белых кафельных стенах. Жизнь приоткрыла для меня новую страницу, ткнув носом в доселе неизведанное: воспалённое и рваное
– в первые дни, стабильно болезненное – в следующие, вполнакала пустое – в дни восстановления. И вот сейчас моё пребывание в реанимации заканчивается. За неделю с гаком, проведённую здесь, я ни разу не слышал, чтобы наши медсестры пожелали выздоровления кому-либо из выписывающихся. Не слышал ни пожеланий, ни даже напутствий… Оказалось, всё дело в традиции, что существует в реанимации. Тут же не здоровье возвращают, тут возвращают к жизни, а пожелать жизни – это уж как-то слишком. Они же тут не боги, они просто работают в реанимации.
Но на мне две «не богини» сломали традицию и сказали в разнобой: «Чтобы больше – ни-ко-гда!!!». Польстило. И запершило в горле…
На край кровати положили мою одежду. Хлопотунью-сестричку я остановил одним лишь взглядом. Сам оделся, сам свесил ноги с кровати, сам ткнулся в тапки. Всё – через «Я сам!». Подкатили кресло-каталку. «Я сааам!». Медленно сполз с кровати и встал. И по-бабски ойкнул, когда тысячи иголок воткнулись в ступни и неуправляемо подогнулись колени. Пошатнулся. Санитарка понимающе поймала меня за локоть: «Отвык совсем, задохлик… Конечно, в реанимации не побегаешь! Ну да ещё набегаешься и напрыгаешься. Паехали!». И мы поехали. Она – возить-не перевозить подобных мне, я – осмыслять пережитое и переживать вновь. Короче, жить дальше.
В палате «Для ветеранов войны» все кровати стояли нетронутыми. Все, кроме Антохиной. Оказалось, Иваныча ещё пару дней назад как выписали вместе с его иконками и наколками, а судьба Е. А. мне никогда не была интересна. Антоха тоже готовился к скорой выписке. Торопливо повторял: «Прямо щас обещали выписать, прямо после обеда!», постоянно называл меня Алексеем и явно хотел сказать что-то ещё, что-то очень важное. Это «что-то ещё» прыгало в нём, рвалось наружу, чесало его язык. Помню, так же и я, только в самом детстве, пытался удержать в себе очередной секретный секрет, тужился-силился скрыть его, и даже живот крутила моя тайна, но я терпел и не выдавал её, а старшие всё понимали и посмеивались надо мной, подтрунивали и называли «партизаном», потому что уже тысячу раз для них моё добровольное раскрытие очередной страшной тайны начиналось именно так. И хотя никто не настаивал, не выспрашивал, не пытал меня, но детский секрет в стотысячный раз вырывался из меня: по полслова, крупицами, телеграфно, пока полностью не становился достоянием