Когда в городе становится тихо. Сергей Миронов
стать человеком, которому из зала кричат «Славься!» Она очень хотела, чтобы было именно так. Чтобы меня интересовала только валторна. И больше ничего…
Отец. Он, как всегда, промолчал. Видимо, уже тогда он понимал, что мне не хватит таланта стать тем, кому из зала кричат «Славься!» Он промолчал. И молчал еще пять лет. Семь лет. Восемь лет. Он молчал. А я неистово и непоколебимо дул в валторну. Восемь лет. Но мне очень редко кричали из зала «Славься!» Гораздо чаще кричали мне «Славься!», когда я обгонял всех в городе, гораздо громче кричали, когда я проигрывал бой. Хотя, быть может, кричали и не мне, а тому мускулистому парню из гимназии, что был старше меня на два года и тяжелее на добрых двадцать кило. Возможно, это ему кричали «Славься!» за то, что он ударил меня в висок, потом в живот, потом по затылку, и уж затем в пах. Быть может, это ему кричали «Славься!», когда рефери отсчитывал секунды, и секунды выходили у него гораздо быстрее, чем должны были. Быть может, кричали тому парню, а может, и рефери, секунды у которого заканчивались процентов на тридцать быстрее. Пожалуй, это ему кричали «Славься!», ведь он управлял временем. В его руках, в его силах было растягивать и сжимать это время так, как он считал нужным. И он считал нужным укорачивать секунды на целых 30%, пока я, лежа на полу, пытался прийти в себя от тупой боли, последовавшей за той примечательной серией: висок-живот-пах-затылок. За это ему и кричали «Славься!» Да.
Вагнер. Когда я впервые услышал его? Когда я стал собой, в достаточной степени собой, чтобы слышать Вагнера? Когда я стал собой? Стал ли я собой? «Славься!» – кричали Вагнеру. Он давно уже умер, но ему продолжают кричать «Славься!» так нарочито и часто, что даже если бы он был жив – а умер он уже давно, – вряд ли ему бы стали кричать «Славься!» чаще.
Вагнер. Я услышал его впервые в утробе матери. Мать всегда его любила. Так сильно, что готова была пожертвовать своим единственным ребенком, лишь бы сделать из меня того, кому из зала кричат «Славься!» Она слушала «Тангейзер» еще до того, как я стал собой. К слову, а когда я стал собой?
Она слушала Вагнера и в тот дождливый день, один из последних в октябре, когда отец прибыл домой, имея три дня в запасе перед тем, как необходимо будет вернуться назад. И те три дня они гуляли по осеннему лесу, слушали Вагнера и помогали мне стать мной – в лесу, в спальной и даже в ванной. В лесу Вагнер не звучал, но в спальной его музыка властвовала над другими звуками – над монотонным скрипом пружин, над прерывистым звуком дыхания и над едва различимым «хлюп-хлюп-хлюп». И хотя в ванной власть Вагнера заметно ослабевала, хотя патефон играл тихо, а толстые каменные стены дома оставались такими же крепкими, как и две сотни лет тому назад, когда их возвели, хотя звук «хлюп-хлюп-хлюп» был куда громче, Вагнер отчетливо звучал и там. Меня зачали под Вагнера. Я почти посвятил ему жизнь. И только «Славься!» спасло меня. Оно задало новый вектор моей жизни. И не только моей. И вот я тут. И это новый вектор? Славься!
Иногда