Дважды – не умирать. Александр Александров
подошел ко мне походкой пеликана,
Достал визитку из жилетного кармана…
Смеялись не только сержанты. Курсанты тоже хохотали от души. Да и сам Шкулев, зараженной этой бациллой всеобщего веселья, улыбался, не в силах оставаться серьезным.
Урманов, решив перекурить перед отбоем, повернулся к Кольцову, чтобы позвать его с собой. Но неожиданно наткнулся на странный, отсутствующий взгляд. Солдатская куртка с недошитым подворотничком лежала у него на коленях.
– Эй! – помахал Урманов ладонью перед его лицом. – Не спи, замерзнешь.
Кольцов опустил голову и длинно, прерывисто вздохнул.
– Знаешь, – тихо сказал он. – Мне жена сейчас вспомнилась… Так ясно. Словно видел живьем… И запах волос, и тепло ее тела сквозь ночную рубашку. И голос… Такой нежный, родной…
Обычно сдержанный и суровый Кольцов был неузнаваем. Мягкий свет падал ему на лицо, сглаживая грубые, резкие черты. Слегка приплюснутый, перебитый в драке нос и твердый волевой подбородок, темные тонкие брови в разлет и глубокая резкая складка у рта – вся эта мужественная, агрессивная оболочка словно поблекла, отступила на задний план, уступив место идущему откуда-то изнутри легкому и нежному сиянию. Похоже, он и сам не ожидал от себя такого.
– Видимо, правда, – негромко произнес Кольцов, – чтобы понять истинную цену чего-либо, надо этого лишиться. Хотя бы на время…
Урманов не знал, что ответить. Ему было отчего-то неловко.
– Давно женат? – спросил он, чтобы не молчать.
– Почти год… – вздохнул Кольцов, взглянув на него просветленными, кроткими глазами. – Она у меня учительница. Русский язык и литература. Мы с ней столько стихов вместе прочитали.
Кольцов задумался на секунду и вполголоса, ни к кому не обращаясь, произнес:
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял, приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше вниз.
Кольцов читал плавно, напевно, помогая себе при этом рукой, словно вплетая в невидимое кружево простые, понятные всем слова, которые вдруг становились другими – волшебными, незнакомыми, легкими… И какое-то светлое, неясное чувство рождалось в душе; и было радостно и в то же время – чего-то жаль; хотелось одновременно смеяться и плакать, любить и ненавидеть, и жить долго-долго, может быть – вечно…
Подошли те, кто оказался поблизости. И непонятно, чего больше было в их глазах – недоумения или любопытства. Но Кольцов, как будто и не замечал никого вокруг.
– Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная