Избранное. Владимир Бурлачков
Вроде бы было не до того. Хотя, когда-нибудь, в конце концов…
Риточка прикусила губки и тонко застонала, а Половиков подумал: «Ах, черт! Забыл позвонить Сидорчуку!». Нет, надо такие вещи записывать. Чтобы позвонить. И метить скрюченным пальцем в глаз телефонного аппарата. А иначе…
Что, собственно, иначе? При чем тут «иначе»? «Исследование, которое провел коллега…» А это еще откуда? И почему сижу в квартире как сыч?
Половиков стиснул плечи своей гостьи и громко, протяжно вздохнул. А успевшая отдышаться и даже заскучать Риточка подумала: «Ну, наконец-то, сподобился…».
– Мне с тобой очень хорошо, – ласково и проникновенно прошептала Риточка.
«Co мной всем хорошо», – чуть было не ответил ей Юрий Иванович, но вовремя задремал.
Не то, чтобы спал, не то, чтобы бодрствовал. Летел, то ли тенью, то ли черной ночной птицей надо всем, что видел когда-то, надо всем, где когда-то бывал и, узнавая, старался вспомнить.
Но все путалось. Лодочная станция на пруду недалеко от его школы и фанерный сарай, который снимал в прошлом году в поселке под Евпаторией; овраг в зарослях крапивы и летняя пивная. И еще, и еще что-то.
Над всем, что грезилось, стояла светлая, чуть желтоватая, теплая ночь. Черная птица измученно летела над землей, путаясь во временах и пространствах, искала место, где бы присесть, сомкнув широкие лохматые крылья, и не находила. И тут выяснилось, что летящая птица – едва ли не единственное живое существо в огромном, пустом мире. И от сознания этого повеяло затхлым холодом, как из старого, захламленного подвала.
Зыбкими были видения, растерянными – мысли; и чувство собственной заброшенности и забытости в сумеречном, потустороннем мире рождало ощущение, что, сколько бы ни было страшных тайн и непостижимых загадок, – самая большая загадка в этом мире – это, оказывается, ты сам.
– Спишь? Да? – ласково спросила Риточка.
– Вовсе нет, – бодро ответил Половиков.
– А я заснула, – прошептала Риточка.
Половикову было приятно вернуться из полета в темно-желтой, пустынной ночи, сотканной из разных времен, сюда, в явь, к своей милой гостье. Он зевнул, прогоняя из головы сонный прессованный туман, и ощутил потребность сказать Риточке что-нибудь необыкновенно приятное. Подумал, широко распахнул глаза и шепнул:
– А я твою заколку нашел!
– Где? – спросила Риточка.
– Под кроватью валялась. А ты, растрепа какая, про нее и не спросила.
– Я думала, что на улице потеряла, – сказала Риточка.
– Во, даже не знаешь, где теряешь, – ласково-укоризненно сказал Половиков. Включил лампу на тумбочке, пошарил рукой среди газет и сказал:
– Тут вот она.
Риточка поднялась на локте, заглянула под лампу и тихо сказал:
– А это не моя.
– Как не твоя? – спросил Юрий Иванович так грозно, словно пытался уличить свою гостью в чем-то нехорошем.
Риточка молчала.
«Бр! Ерунда какая… – подумал Половиков. –