Мемуары Люцифера. Александр Черенов
было изменить критерий оценки проявлений сознания, в том числе и поведенческие установки. Для этого то, что считалось аморальным, следовало представить не просто допустимым: нормой.
«Поразмыслив», я счёл необходимым подключить к работе помощников. Из философов разных эпох. Фактор времени меня не смущал: я ведь охватываю все времена сразу, если кто ещё помнит.
На примете у меня было несколько толковых мужичков, которых можно было «задействовать» в работе. Некоторые из них уже сотрудничали со мной – не подозревая об этом, конечно: уже упоминавшиеся Демокрит, Аристотель и Эпикур. Были и перспективные новички: Аристипп и Антисфен. Достойную компанию им составили толковые подданные Рима – как, например, уже также упоминавшийся Лукреций и пока ещё не упоминавшийся Эпиктет.
Мне нужно было дать «пиплу» философское обоснование «переворота в мозгах». И не от Бога – от человека: от своих доходит быстрее. Избранники не подвели: материала для работы было предостаточно.
Так, Демокрит, один из провозвестников гедонизма (теории наслаждений), заявил о том, что он допускает выбор поведения и ответственность за него лишь постольку, поскольку это поведение соотносится с законами, установленными самим человеком. Он же – первым – определил движущее начало в человеке. В его представлении таковым являлось получение наслаждений и избежание страдания. Более того: Демокрит заявлял, что эти стремления, определяющие все действия человека, заложены в него самой природой. Неплохо. Совсем неплохо.
Другой мыслитель – Аристипп – без всякой помощи с моей стороны пришёл к мысли о том, что счастье – это длительное удовольствие, что только оно является критерием добра и целью жизни. Это заявление, ещё не вполне конкретное, уже подводило философский базис под практику моего преобразования сознания человека.
Развивая Аристиппа, я помог грекам сформировать целое философское течение – эвдемонизм. Согласно учению эвдемонизма, исходным принципом нравственности является счастье. Всё, что ведёт к счастью – нравственно. Я также помог философам понять, что счастье, а, значит, и всё нравственное, заключается исключительно в удовольствии. Как говорится, чем ближе к земле – тем нравственней.
Правда, один из моих подопечных, некто Антисфен, чуть уклонился в сторону от «генеральной линии». Противореча наставляемым мною философам, он вдруг противопоставил счастье наслаждению. Это вносило ненужную сумятицу в мысли – и я тут же подправил «заблудившегося» товарища его молодым коллегой Аристотелем.
Последний – уже в русле «генеральной линии» – утверждал, что в его представлении счастье – это особый случай наслаждения, устойчивое и гармоничное удовольствие. Всё вернулось на стези своя, и понятие счастья вновь обрело земные формы – что и требовалось доказать.
Но я не хочу быть чересчур строгим к Антисфену: и этот «фрайерок сгодился». Антисфен