Площадь. Даниэль Агрон
ощущала все это наиболее бестелесно, и нам бы поучиться у нее такому исключительному восприятию, когда вроде и во всем, и нет тебя нигде, но, как я уже отмечал, нас этому не учили, нас ничему не учили, ничему и никогда.
Она, кроме прочего, божественна и так трогательна, когда бывает проста с нами. У меня был друг-дурак, служил там музыкантом. Так вот, уверяет, что как-то утром она встала в совершенно невыясненном настроении и написала стихотворение, и по сей день являющееся большим явлением. Она написала так:
Из-за моста вылетает
Птичка, а как бы с усами.
Птичку зовут покорник.
Все, что они не успели,
Тоже мы сделаем сами
В этот заметный вторник,
Очень чудесный вторник
Многопрекрасный вторник.
Я должен, конечно, оговориться в этом смысле насчет среды. Среда – вот всегда была проблема, в смысле из-за надвигающегося предчувствия беды (или предчувствия надвигающейся беды? Ах, я не знаю!..). Потому что в среду все ощущалось ближе к четвергу. В четверг становился кризис, и она ужасно страдала, бедная, мы так все переживали, просто сердце разрывалось на части, на пятки, и душа корежилась в муках, мы мучились вместе с нею, проходя через горнило возвышеннейших порою страданий, а ведь все они имели под собой еще какие основания, кошмар какой-то. Двор был мрачнее и мрачнее, к вечеру особенно, а потом разражалась просто какая-то истерия чувств, потому что все понимали, да – понимали. И признавали, что вот так – всё, всё уже.
Пятница же, напротив, была вдруг совсем светлой и нежной, и всех отпускало – такой тихой и радостной, иногда только маленькие белые облачка пробегали. После нее жизнь в субботу казалась случайностью.
Мой друг, служивший при дворе музыкантом и, по-моему, из-за этого съехавший окончательно, но такой талантливый, это описать невозможно ( да и зачем уже сейчас…), был человек как человек. Потом получил это назначение – нет, многого, конечно, добился, стал отдаляться от нас мало-помалу, потом и вовсе – бросил пить. В-общем, сдох все равно от почек и очень мучился перед этим. Мы все стояли кругом и думали: эх, брат, мы бы каждый за тебя немного поболели, каждый бы жил чуть хуже и меньше, зато – вместе; что теперь попусту говорить.
В-общем, так и ушел, но, когда перешел в окружение прямо к королеве, стал писать дневники, что, конечно, поразительно, потому что никогда такого за ним не водилось, никто бы и подумать не мог. Они у меня хранятся, так, кое-что.
“ … Мне так хорошо, и я иду на работу с радостию. Она такая светлая, эта мысль и, когда идешь, воздух как бы раздвигается и так приятно, если вспоминаешь, как тебя и любят, и ценят. Может, любят – это я немного лишнее говорю, я ведь этого совсем не знаю: меня, может, никогда и не любили, я имею в виду, до этого. Но у меня есть надежда полагать. Потому что это так много – находиться там, куда я сейчас попал – и я должен быть счастлив. А то, как же иначе. Это было бы просто безумно и глупо.
Я склонен думать, что многого не помню или,