Калинов мост. Александр Холин
чисты его моленья.
Я веры той хочу до кончиков волос.
А стрелки на часах отсчитывают звенья
и ждут, когда скажу:
– Прости меня, Христос!
«Я остался один…»
Я остался один.
Но в сознаньи пульсация звука,
будто кто-то слова произносит откуда-то мне
про разруху страны, про товарных колёс перестуки
и про то, как Россия поныне сгорает в огне.
Мне в упор говорят: вы сгубили страну, россияне,
под «Семь сорок», под марши, под новое шоу про секс,
и куда-то бредёте, как ёжики в пьяном тумане
на раздачу слонов, где к слону прилагается кекс.
Кто же шкипер у вас, расхреначивший шхуну о банку?
Кто же ваш машинист, эшелон закативший в тупик?
И страна превратилась в сиротский приют для подранков,
где все любят и помнят, и чествуют ленинский лик.
Мне уже не понять, то ли хвалят меня, то ль ругают?
Только болью страны пропиталось сознанье моё.
И я тоже бреду, ведь в тумане никто не летает,
и стараюсь понять:
в чём же истина и бытиё?
«Расскажи мне про то, что давно называют любовью…»
Расскажи мне про то, что давно называют любовью,
расскажи мне про спазм, про биение крови в висках!
Наряду с красотой это часто окрашено кровью,
и словесный маразм держит душу в чугунных тисках.
Оставляя в былом под стеклом расчленённые звуки,
каждый хочет понять и отведать спасительной лжи.
Ничего, что на слом этот мир под колёс перестуки!
Смотрим: где бы занять до получки чудес миражи.
Положи мне на \стол бутерброд из смешения мысли,
философских дилемм и тягучих любовных тревог.
И осиновый ствол задрожал, будто ветки и листья —
у природы проблем не бывает, помиловал Бог.
Так что лучше пропой колыбельную и в изголовье
разожги мне свечу. А в страницах непрожитых лет
напиши мне про то, что давно называют любовью.
И я вновь полечу из тумана в заоблачный свет.
«Лекарственной болью октябрь полыхает…»
Лекарственной болью октябрь полыхает,
октябрьской болью заполнился ум.
И как ни крути, видно так уж бывает,
что запах лекарства исходит из дум.
Из дум головы. Не из дум Горсовета,
ведь всем думакам на октябрь наплевать.
И боль не проходит. Но, может, с рассветом
я снова смогу над страною летать.
Надсадную боль разметав, словно листья,
я крылья расправлю и снова взлечу,
увижу, как звёзды в пространстве зависли,
и в небе меня не достать палачу.
Но где-то там город, мой ласковый город,
давно захиревший от дум думаков.
Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.
Мы вместе с Москвой не выносим оков.
Оков словоблудья и думского гнёта,
пора бы столице встряхнуться и жить!
Москва никогда не забудет полёта.
Летать – значит всех, и прощать, и любить.