Одержимые войной. Доля. Михаил Журавлев
этого объяснить Гриша вообще не мог. Себе-то не мог, а кому-то постороннему и подавно. Хоть и не видел он этого своего воина больше года, как тот, отслужив, улетел домой, пообещав «на гражданке» обязательно встретиться, благо земляки, а всё равно воспоминание не из приятных. Впрочем, полагал Гриша, старший сержант Локтев по прибытии «на гражданку» наверняка забыл о «воине» Григории. И думать о нём нечего! Он помялся, не зная, что сказать, как снизу раздался неожиданный взрыв общего хохота. Гриша с Таней не сговариваясь свесились с верхней полки вниз – посмотреть, что там, – и стукнулись лбами. Это было тоже очень смешно. И новая волна смеха перекрыла звучавшую под гитарные аккорды песенку:
…По вечернему Кабулу при потушенных огнях
две машины легковые мчат черниговских ребят.
Не смотря, что мы все пьяны, русским матом режет слух:
Если хочешь есть варенье, не лови…….
Потирая лоб, Гриша уставился на свою попутчицу, теми же движениями массировавшую ушибленное место.
– Что ты в ней возишь? – со слезами в голосе простонала она.
– В чём? – не понял Гриша. Надо же: сперва затылком, теперь вот лбом «хряснулся»! Что дальше?
– В чём, в чём! В голове.
– Обычно мысли. Но сегодня…
– Шушера, мякина, дерьма половина. А остальное кость! – возгласил чей-то гнусавенький тенорок снизу, и ему тотчас же вторила глуховато русоволосая толстушка:
– Кость, говорите? Ну, так, это… Что кость, это вы, конечно, сильно преувеличиваете, а вот, что сорок сантиметров, так это, знаете ли, кому-то крупно повезло!
Новая волна смеха захватила всех, на сей раз и Гришу. Не смеялась одна Таня. Она молча откинулась к стенке и продолжала растирать лоб. Гриша подался к ней и спросил:
– Ты чего, обиделась?
– А если это не анекдот? – с неожиданным металлом в голосе воскликнула девушка и решительно протянула руку туда, где обычно делают подобные анекдотические замеры, едва не уронив бутылку. Ошарашенный молодой человек, уже довольно длительное время испытывающий вполне естественное возбуждение от близкого присутствия красивой раскованной девушки, едва поймал бутылку и пропустил девичью руку, быстро скользнувшую ему под гимнастерку и нетерпеливо задрожавшую под ремешком. Через секунду она отдернула её как от горячего и с деланным разочарованием громко протянула:
– Сорока нету. От силы двадцать.
Её реплика была услышана внизу и встретила новую волну смеха. Гитара тенькала металлом струн. Сипатый голос выводил:
Мы небриты, мы немыты,
лица пылью заросли.
Мы мечтаем о корытах,
про ханум[3] мы видим сны.
На здоровых и нарядных
мы косим на молодух.
Если хочешь есть варенье,
не лови……
Гриша медленно вскипал. Он побледнел, а Таня, часто мигая, смотрела на него, словно смахивая соринку, залетевшую в глаз, затем внезапно
ханум – женщина (фарси)