Шахидка с голубыми глазами. Андрей Дышев
подстраховывать себя закладками и фрэндами, загоняя их в щели под откосами и в швы между панелями. Когда я достиг одиннадцатого этажа, реклама внизу прекратилась. Столпившийся народ в гнетущем молчании следил за мной. До моего слуха доносился лишь отрывистый шепот:
– Ты глянь, что делает-то!
– Чует мое сердце, сейчас сорвется!
– Да не каркай ты!
– Ребята, а он в своем уме?
– Точно как паук по стенке…
– Эх, мне бы так научиться! Я бы к любовнице только через окно ходил бы…
На тринадцатом этаже я почувствовал, что устал, пристегнул себя к фрэнду и сел на карниз, как на скамеечку. Сначала я поплевал вниз, и за каждым моим плевком толпа следила с напряженным вниманием. Потом я снял футболку, пропотевшую насквозь, вытер ею лицо и кинул ее вниз. Кому-то из моих зрителей сослепу показалось, что это я лечу вниз, трепеща как крылышками короткими рукавами, и до меня донесся массовый вздох, а затем и вопль:
– Сорвался!! Сорвался!!
Полет футболки действительно вызывал жуткие ассоциации, и, чтобы отвлечься от них, я поднял голову – посмотреть, далеко ли крыша. И вот именно оставшиеся семнадцать этажей, которые бетонным исполином нависали надо мной, вдруг вызвали во мне нестерпимый страх. Меня мгновенно прошибло холодным потом, и пальцы машинально сжали край карниза. Я опустил голову, но страх только усилился. Внутри меня все похолодело, и как бы образовалась пустота, в которой гулял ледяной и остренький, как нож, сквознячок.
Я до боли прикусил губу, пытаясь взять себя в руки. Алкоголь сыграл со мной злую шутку. Затмение мозга закончилось, эйфория выветрилась, и я ощутил себя на краю жизни. В горах со мной такого еще никогда не приключалось. «Ну-ка, дружище, быстренько возьми себя в руки!» – мысленно приказал я себе, но внушение не подействовало. Я прилип, прирос к обкаканному голубями карнизу, к этой узкой полочке, на которой уместилась вся моя жизнь с ее прошлым и туманным будущим.
В какой-то момент я совершенно ясно осознал, что не только подняться на крышу, но даже спуститься вниз не смогу.
А внизу тем временем толпа продолжала расти. Я уже не мог различить в ней моих товарищей. Десятки лиц были обращены ко мне, напоминая рассыпанную горсть светлых горошин. Лица казались неживыми, страшными, чересчур встревоженными и усугубляли и без того драматический момент. Неимоверным усилием я оторвал от подоконника руку и помахал, словно пытался отогнать от себя комаров. Народ не отреагировал на мое приветствие, а, напротив, напрягся еще больше, будто этот мой знак был истолкован не в мою пользу. Тогда я негромко запел – что-то из репертуара Муслима Магомаева или Паваротти, не могу сказать с уверенностью, на что толпа отреагировала более чем странно. Люди вдруг отхлынули назад на несколько шагов, освободив подо мной почти идеально круглую площадку, напоминающую ту, на которую приземляется вертолет.
Тем временем вечерело. Город лежал у меня под ногами, до моря, казалось, можно доплюнуть. Огромное, кроваво-красное солнце опускалось за горы. Мои зрители его уже не видели, они пребывали во