Рабы Парижа. Эмиль Габорио
украли, графиня? – осведомился Ортебиз.
– Мои письма! И совершенно непонятно, как могло это произойти, если они были спрятаны в железный ящик с потайным замком, а ключ находится только у меня! Следовательно, и обвинять мне практически некого…
– Стало быть, все-таки Тантен говорил правду? – печально спросил Ортебиз.
– Чистую правду, – отвечала графиня, – и с этой минуты я действительно знаю, что есть люди, которые могут распоряжаться моей волей, желаниями и у меня нет никакой возможности противостоять им! – Сказав это, она закрыла лицо руками. То был последний остаток гордости сломленной женщины, не желавшей иметь свидетелей своего отчаяния.
– Стало быть, эти письма могут быть обвинением против вас?
– Еще бы, я погибла теперь! Тогда я чувствовала только страшную отчаянную ненависть. Все то, что я готовила к отмщению, обратилось против меня! Я вырыла пропасть, чтобы столкнуть туда своих врагов – и вот лечу в нее сама!
Ортебиз не мешал излияниям графини.
– Я скорее умру, чем переживу ту минуту, когда эти письма попадут в руки моего мужа. Бедный Октав! Как поздно я тебя оценила! Он и без того столько страдал из-за меня. Говорите, доктор, они, наверное, хотят денег, те, кто послал вас, сколько они хотят?
Доктор сделал отрицательный жест.
– Нет? Стало быть, они просто хотят погубить меня, говорите же скорей!
Наедине со своей совестью Ортебиз гнушался своего ремесла, но когда он был уже в деле, да еще, если шла крупная игра, он становился безжалостным по отношению к своим жертвам.
– То, чего от вас требуют, графиня, одновременно и ничтожно мало, и много, – начал он.
– Говорите же!
– Эти письма будут вам возвращены именно в тот день, когда мадемуазель Сабина будет обвенчана с братом Жоржа Круазеноа, маркизом Генрихом Круазеноа.
Изумление графини Мюсидан было столь велико, что она не могла произнести ни слова.
– Меня уполномочили передать, что вы получите любые льготы, чтобы смягчить весь ужас подобного родства, и в то же время, если вы его отвергнете, – ваши письма немедленно будут переданы графу Мюсидану.
– Итак, значит, все кончено, – произнесла она, – ибо то, чего от меня требуют, я сделать не могу. Тем лучше: у меня остается право покончить с собой. Ступайте и передайте тем людям, что они могут отдавать эти письма графу Мюсидану. Я и раньше слыхала, что есть люди, готовые торговать несчастьем и заблуждениями других, но я считала, что это случается только в плохих романах. Теперь я, к сожалению, убедилась, что это не так. Но надо мной у них не будет полной власти!
– Графиня, графиня! – умолял струсивший не на шутку медик, – что вы намерены с собой сделать?!
Графиня не слышала его.
– Как я могла жить после стольких лет страданий? Нет, действительно, я должна быть благодарна этим людям: сегодня первый раз за столько лет я усну спокойно, без тревожных снов, я никуда не буду бежать из своего дома, боясь одиночества…
– Ради всего святого, графиня! Ради вашей же собственной дочери, ведите