Вне протяжения. Сергей Евгеньевич Криворотов
удачную реанимацию, он сделал всё возможное, чтобы пациент остался жив, но теперь дальнейшее не в его руках.
Стас зябко поднял воротник плаща «на рыбьем меху» и, придерживая дипломат, побежал за подходившим к остановке жёлтым венгерским «Икарусом», блестящим стёклами салона сдвоенным автобусом с чёрной перемычкой гофры посередине.
Всё вокруг представлялось огромным и непостижимым, к тому же отодвинутым на неодолимое расстояние. Поначалу картина складывалась из размытых световых пятен, неподвижных и движущихся, постепенно приобретавших незнакомые контуры, ещё более непонятные своим предназначением и потому пугающие. От этой новизны веяло тревогой и беспокойством. Виденное воспринималось как бы в ином измерении, совершенно чуждым и неприемлемым для его заново формирующегося разума.
Хотя открываемый мир, требовал тщательного знакомства с собой, гораздо важнее и ближе представлялись собственные ощущения и физиологические нужды. Мысли ещё не рождались, звуки произносимых кем-то слов доходили до слуха, лишёнными всякого смысла. Белые простыни приятно холодили тело, прикосновения чужих рук настораживали, порождали целый спектр чувств от опаски до успокоения, а резкая боль от уколов неизменно вызывала бурный протест.
Он издавал отрывистые возгласы, не отягощённый мыслью взгляд скользил по деталям обстановки. Время ещё не существовало для него, хотя проходящие дни необратимо складывались для других в недели.
Но постепенно в глазах появлялась тень осмысленности, изнутри нарастало желание двигаться, постигать окружающее, пробовать на вкус, на ощупь. Оно становилось самым главным, настойчиво подчиняло себе. Слух учился различать самые тихие посторонние звуки, цвета вокруг воспринимались всё насыщеннее и пестрее, запахи набирали терпкость, становились тоньше и резче. Фрагменты обстановки утрачивали начальную размытость, приобретали чёткость форм, отливались в лица, предметы, лучи солнца, проникавшие снаружи через окно. Всё вокруг оказывалось всё более разнообразным и сложным.
Особенно часто перед ним возникало лицо светловолосой женщины с внимательными печальными глазами, следившими за ним, когда он засыпал и когда просыпался, потому он научился выделять её первой. Она часами находилось подле, а мягкие, легко узнаваемые руки давали пищу и питьё, приятными касаниями обтирали лицо и тело. Он начал узнавать других, замечать в устремлённых на него глазах сосредоточенность или ожидание. Запах дезрастворов и шорох накрахмаленных халатов, холодок сменяемых простыней – ничто теперь не миновало его заострённого внимания.
Постепенно что-то набирало в нём силу, требуя выхода. Он пытался произнести нечто, складывая и растягивая губы, рождая пока невразумительное бормотание, пугавшие самого странные горловые звуки. Это выглядело пародией на человеческую речь, подражанием ей безнадёжно отставшего в развитии великовозрастного дитяти, смахивало на бестолковый лепет идиота. Впрочем, время для окончательных