Дар берегини. Елизавета Дворецкая
в себе силу исцеления и самое простое дело окажется действеннее, если будет сделано ее легкими руками.
Со двора вошел княжеский холоп.
– Ключница прислала, – доложил он, обращаясь к Прекрасе. – Сказала, чтобы ты шла к ней ночевать.
Прекраса опомнилась. В самом-то деле, нельзя же ей на всю ночь остаться в доме с двумя десятками чужих мужчин! Она ж не старуха, как Бажана, как бы слух какой не пошел… И без того она родителей опечалила, что исчезла невесть куда.
– Я на заре вернусь, – шепнула она Ратиславу. – Тогда отвара дадим.
Ратислав как будто колебался, собираясь что-то ответить, и она ждала.
– Хочешь… я провожу тебя? – предложил он наконец.
И Прекраса поняла: холмоградская дружина ей поверила.
Ночь прошла тяжело – Ингера мучил жар, он метался на возголовье[12], иногда что-то бормотал по-славянски и по-варяжски. Но вот наконец, когда Ивор уже потерял надежду дождаться нового дня, на восходе показалась легкая красная полоска. И в тот же миг в обчину, будто принесенная первым лучом зари, вошла Прекраса. В руках у нее был горшок с отваром белого цветка. Глядя на зарю, она нашептала зелье; теперь она налила половину в ковшик, отхлебнула горьковатое прохладное питье и передала Ивору.
И тут случилось первое чудо: длинные и черные, как у девушки, ресницы Ингера дрогнули и он открыл глаза. Взор его был мутен от слабости.
– Давай скорее, напои его! – шепнул Ивор Прекрасе. – Пока в себя пришел.
– Лучше ты сам – от тебя он охотнее примет, – Прекраса попятилась. – Он же не знает меня. Подумает, суденица за ним явилась.
Но была и другая причина: едва Ингер поднял веки, Прекрасу охватила мучительная робость. Она не смела показаться ему на глаза, хоть и понимала: сейчас он мало что осознает. Предпочла оставаться в тени, за спинами его ближиков, и лишь смотреть, как Ратислав заботливо приподнимая Ингера, обняв его за плечи и опирая о свое плечо, а Ивор придерживает его голову и подносит к губам ковшик.
– Пей, родной мой, – услышала она непривычно мягкий голос боярина. – От этого тебе враз легче станет.
– Ты… уже говорил… – донесся хриплый ответ.
У Прекрасы оборвалось сердце – в первый раз она слышала его голос. Едва различимый, невыразительный от слабости, он однако свидетельствовал, что Ингер в сознании. В нем даже угадывался проблеск насмешки над прежними средствами, не оказавшими действия. Здесь уже не одна бабка перебывала. Две-три из них заходили и в этот день – проведать больного и подивиться на новую лекарку. Норовили вызнать, какое-такое средство Гуннора дала дочери, но Прекраса уклонялась от ответа. Они не настаивали: всякий знахарь свои средства таит. Разумеется, Ингеру уже давали отвары ивовой коры, зимолюбки, гусиной травы, липовый цвет, душицу… чего только не давали. Бабки тоже решили, что ему не жить, и теперь с насмешкой смотрели на молодую соперницу, вздумавшую быть мудрее них.
Прекраса и сама бы не поверила, что
Возголовье – подушка.