Смерть никто не считает. Александр Анатольевич Лепещенко
какой лейтенант…»
Более других первокрасавиц посёлка на него заглядывалась Илона Итальянцева. Сотрудницы метеорологической службы, где работала эта гордая и своенравная барышня, знали, что «Илонка сохнет по Ивану Сергеичу». И само собой, корили его за слоновье бесчувствие. Мужчины же метеорологи, руководимые своим начальником – дряхленьким, пенсионно-неловким Сокольским – чертовски завидовали молодому штурману. А Первоиванушкин, как он сам однажды признался Широкораду и Радонову, «выдерживал характер и томил её, чтобы, значит, любила без истерик». На что Вадим Радонов ему тогда же прочёл целый трактат насчёт женской истерики, которую, как известно, Бог женщине послал любя. Да ещё из Платонова навертел: «Мне бабка говорила… у каждого есть ангел—хранитель. А внук её открыл, что этот ангел – зверь, сознание из костного мозга».
И всё-таки объяснение у Первоиванушкина однажды выкарабкалось. Они мерзли с Илоной на старом пирсе, под тусклым фонарём, и Ивана вдруг прорвало:
– Лёд за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
это Нижний,
это зимний Новгород…
– Ты о чём?
– Да так… Новгород мой вспомнился… Будешь меня любить, Илон?
– Буду, – не колеблясь ответила она.
Он прижал её к себе, послушную, как снасть.
– И вовсе не зябко, правда? – спросила Илона, всматриваясь в его голубые и весёлые глаза.
– Правда… Я тоже буду любить тебя, – твёрдо сказал он.
Ни Широкорад, ни Радонов поначалу не постигали того, что с их другом стряслось: таким расхристанным, как в тот вечер, они его никогда прежде не видели. И потому с тревогой вопрошали: «Что, Вань? Что? Где болит?»
– Весело бить вас, медведи почтенные, – улыбался Первоиванушкин и стряхивал снег с фуражки.
– Нет, ты объясни! – ярился Радонов.
– Что тебе, Вадик, объяснить? Люблю я, понял?
– Ха, любит! Любишь? Илону? Ну, ты краб черноморский… А я-то не возьму в толк, что же ты фуражку в такой хлад напялил… Да ещё и неуставную…
– А Илонка?
– Всё взаимно, Саш, – радостно отвечал другу Иван Сергеевич.
– Надеюсь, – скрипел доктор, – хоть о глазах её промолчишь… Круглые да карие, горячие до гари…
– Промолчу, Вадик, промолчу, милый.
– Промычу, – не унимался Радонов.
– А знаешь, от избытка чувств так и сделаю…
И Первоиванушкин не соврал. А тут междометие подняли ещё и друзья. Вскоре мычали уже вместе – радовались по-братски.
Так у этих троих и завелось с самого начала, что после целодневной работы они собирались вместе и говорили обо всём без утайки: «обретали одно из высших человеческих достояний – никогда и ни в чём не лгать».
Голос Радонова рокотал, как орган.
И Широкораду с Первоиванушкиным приходилось, что называется, регулировать громкость. Особенно когда «в повестке заседания