По самому, по краю… Избранное. Николай Борисов-Линда
говорил, и на суде, да разве кто слушал. Следователь ехидно переспрашивал: «Неужели совсем не помнишь? А ты напрягись памятью. Может, не Коц, а ты её с собой принёс? Пред-на-ме-рен-но-о? А?»
Ильгиз действительно не помнил. Да и врать не умел, говорил правду. В памяти осталось, как промахнулся Коц.
Когда закричали: «Атас! Менты!» – железяка была уже у него, а Коц стоял на коленях, обхватив лицо руками. Из-под ладоней черной краской хлестала кровь.
Конечно, нужно было железяку бросить, а он в горячке с ней в руках по кустам от милиции побежал. Только когда через забор перемахнул, отшвырнул – сейчас металлический звон по асфальту в ушах стоит.
Эх, Москва, Москва, дорогая моя столица. Знал бы, что такое случится, после армии ни за что бы не остался, Казань ждала, вся родня там. Мать уж очень этого хотела, как предчувствовала. Не послушал, дурак, в столице захотелось пожить. Даже на родину, в Уфу, не вернулся. Следователь кривился: «Ох уж эта лимита, нет от вас покоя. Ладно бы друг другу морды били, а то коренных цепляют. Как мухи в Москву лезут, лезут. Медом, что ли, тротуары здесь намазаны? А если б убил парня?»
– Ильгиз, – с верхней полки свесилась ушастая, наголо стриженная голова с приплюснутым носом, – ты что, заснул? Или родными краями запахло?
– Нет, не сплю. Мысли одолевают разные. Думаю, – Ильгиз отвернулся от окна, тяжело вздохнул.
– Брось, пусть лошадь думает, у нее голова большая. А мы своё отдумали. Плюй на все, береги здоровье. Оно тебе ещё пригодится. По первой всегда думаган, одуреть можно. – Голова спряталась. – Это первые пять лет тяжело, а потом привыкнешь.
– Насчёт привычки ты прав. Хоть волосы рви, хоть локти кусай, привыкать придётся. Только вот жить не хочется. Ты не знаешь, куда нас везут?
– Э-э, перестань! Куда, куда… Ты ещё спроси, зачем? Нет, быстрее бы на зону. Там время побежит, скучать не придётся. – И он замурлыкал:
Если вора полюбишь, воровать он завяжет,
Если вора полюбишь и он тоже не прочь.
Но, словно поперхнувшись, замолк. Заворочался.
Ильгиз думал. За свои неполные двадцать четыре года никогда не ворошил так много прошлого. Раньше просто жил себе изо дня в день, почти без воспоминаний. Времени не было задуматься. А сейчас словно прорвало, вспомнилось давно забытое, хотя всякий раз память возвращала к последним событиям. С того самого момента, как забрали из общаги, как захлопнулась дверь КПЗ, лязгнув защелками. Разум ещё на что-то надеялся, а сердце нет, оно знало наперёд – свободе конец, посадят.
Долгое следствие, недолгий суд, и вот он здесь. Увозят дальше и дальше от жизни. А он не хочет, не хочет!
Почему так несправедливо? Кто этот сильный и безжалостный? Зачем лишил его свободы и засунул в металлическую клетку, из которой нет выхода, внутри которой трудно дышать?
Ночь. Сна по-прежнему нет. Стены, потолок, бледный свет зарешеченной лампочки давят. Хочется воздуха, морозного ветра и свободы. Господи! Как хочется на свободу! Ильгиз застонал…