Диминуэндо. Наталья Климова
положила листовку перед мужем, как только тот сел за стол. Аппетит пропал. За них все определили. И за мать с отцом и за Светланку и за старика-паралитика Никольского, живущего в доме напротив. "Хорош мятежник", – Звягинцев закурил.
– Мы не имеем права, Миша. Подумай. Ты не можешь, не должен, – Таня говорила торопливо, уткнувшись лбом в спину мужа. – А потом мы повенчаемся, давай? Это боженька на нас сердится, потому все у нас не так.
Звягинцев чуть не проговорился. Он хотел сказать, что уже обвенчан. Венчание прошло полтора года назад, в тихой церквушке Борисоглебска. Тайно, на их с Машенькой грех, один на двоих. Свидетели – полуслепой старик со старухой, приглашенные самим батюшкой, все кланялись да вытирали слезящиеся глаза, радовались.
– Перед богом беру тебя…
– Перед богом…
Звягинцев смотрел в окно. Недалеко было такое же – широкое, приветливое, зовущее полуночным светом.
И разговор он помнил, как любой другой; до слова, до жеста. С Машей он чувствовал себя не притворным, простым и искренним. Когда Михаил Николаевич говорил, она с каким-то почти детским восторгом слушала его, а если была не согласна, отвечала безапелляционно, часто резко, со страхом замечая, как удивлен Звягинцев. Он чаще стал смеяться и хотел проводить здесь времени больше, чем мог себе позволить. Маша не спрашивала о его семье, но он был ее семьей.
Как-то зимой, провожая Михаила Николаевича, Маша поправляя шарф и глядя на него, как если бы хотела быть на его месте, тихо проговорила: "Не уходи". Звягинцеву показалось, что нужно остаться. Он шел по улице, освещенной тусклыми фонарями, и все думал – а так ли было нужно.
– Маша, тебе надо уехать.
– Только с тобой, – руки обвили шею.
– Подожди, Маша. Я серьезно, – цвет глаз Звягинцева превратился из дымчато-серого в темно-синий. – Это не шутки. – Он отошел, отвернулся и, вновь закурив, начал говорить; страстно, волнуясь, останавливаясь и продолжая. – Маша, я взываю к твоему разуму. Не хочу напоминать, знаю, тебе может быть… неприятно. Мои хотят уехать из города. Мы уедем, – Михаил Николаевич затянулся, выдохнул. – У нас дочь. Ей всего шесть. Она ничего плохого не сделала. Ну, может быть, ковыряла в носу, но за это ведь человечек не достоин смерти, так? Уезжай. Уезжай тоже. Пусть этот кошмар, что обрушится, а он обрушится, Маша, ты встретишь далеко отсюда. Только не ругай меня. Ты – не ругай. До остальных мне нет дела. Может, изначально все было обречено, не знаю. Сомнения губительны на самом деле. Это от недостатка сна. Или от того, что тебя часто нет рядом. К чему стремился все это время, все – ты. Видит бог, как я люблю. Так любят жизнь. Босоногое детство с игрушкой-сабелькой. Я не хочу заглядывать в будущее, не то, чтобы это дело неблагодарное, нет, …просто знаю, что на земле нам скоро не увидеться. Не перебивай. Пройдет немного времени, недели три, это ведь мало, да? И ты согласишься.
Звягинцев говорил, говорил… Он не слышал, как Маша подошла на цыпочках, совсем тихо.
– А если это наша последняя