Наровчатская хроника. Повести. Константин Александрович Федин
сын растет здоровый, хозяйство – сад у нас был, оранжерейка, – а тут юг, солнышко, виноград, жена… Жена у меня была… Да что, Анна Тимофевна, жена была… Эх… И так это, знаете, сразу: не было, не было и вдруг – чахотка. Откуда? Почему? С какой стати чахотка? Через год – нет жены. Тут пошло. Володька сорванцом стал, дом продали, деньги – черт их знает, куда ушли!.. Э-эх!
Антон Иваныч налил водки.
– Анна Тимофевна, а? Напрасно, выпить – это целебно. Да-с. Теперь подумаешь – даже не верится, неужели так жить можно, а? Придешь, бывало, взглянешь ей в глаза, и она взглянет, и все, и больше ничего… Черт…
Он завозился, подминая под себя охапки тальнику.
Анна Тимофевна перебирала пальцами ленточки и розетки. Глаза ее остановились.
Володька ушел бродить по острову, и свиста его, криков и визгов уже не было слышно.
– Препротивно теперь я живу, Анна Тимофевна. А остановиться… остановиться не с кем. Володька тоже мерзко живет, в отца живет. И ему тоже противно, конечно. Ему еще призор нужен, мать нужна, материнская ласка. От меня ему какая ласка? Мне самому ласки надо… Без женщины, без сердца женского пусто… Пусто, Анна Тимофевна…
Антон Иваныч мотнул головой, проглотил водку. Потом заглянул в лицо Анне Тимофевне, подсел ближе. Плечом покатым и широким прикоснулся к ее руке.
– Сердце женское, Анна Тимофевна, главное женское сердце…
Он придвинулся еще. Вдруг вскочил на колени, схватился за стакан, шумно глотнул.
– Что же вы молчите, Анна Тимофевна? Неужели вам нечего сказать, а? Нечего?..
Тогда, словно из последних сил, приподняла Анна Тимофевна голову и проговорила:
– Антон Иваныч…
Он невнятно переспросил:
– Что? Нечего?
Она начала опять, чуть слышно:
– Антон Иваныч…
Но он тяжело ухнул наземь, перевернулся на спину, просунул голову под ее руку и улыбаясь отвислыми губами, обдал ее лицо горячим, прокаленным водкой дыханьем:
– А ведь у нас что-то было, а? Давно, давно, а? Как это, а? Нюра, Нюрушка, что?..
Он искал ее взор, старался заглянуть ей в лицо, крепко сжав ее руки, отводил их в стороны, размякший, красный и душный.
Она сидела прямая, вытянувшаяся, вся разряженная, накрахмаленная, под шляпой в цветах и лентах. Дышала так, будто на всю жизнь хотела набраться этих пряных, пьяных, прелых запахов глины, пива, тальника и стоячей воды.
– Что-то у нас ведь было, а? Нюруш, а?
Он обхватил ее крепко, точно хотел раздавить.
Тогда она уронила голову ему на плечо и зарыдала.
Ленты, розетки, кружева, оборочки и воланы колыхались и вздрагивали, как на ветру, и плечи ее толкались в грудь и лицо Антона Иваныча.
А он мял ее платье, осевшим, большим своим телом, валил ее в сочный тальник, бормотал неразборчивое, пьяное…
Потом, в лодке, когда возвращались в город и Анна Тимофевна нежно и стыдливо посматривала ему в лицо, Антон Иваныч хмельным тяжелым языком сказал:
– Володя, я, знаешь ли, женюсь.
Володька