Тёзки. Наталия Соколовская
ическую краснощекость. Но и тут вышло совпадение, потому что и ее «Савишна» была полнокровной, отчего гимназисткой страдала и пила уксус для придания лицу «благородной бледности».
…Щеки Нели Николаевны казались обожженными, потому что трамваи в те годы ходили без подогрева, а познакомились они именно в трамвае и как раз в разгар зимы. Неле Николаевне было шестьдесят, а ей пять. Неля Николаевна была трамвайной кондукторшей. А она ехала в детский сад. С Петроградской стороны к Марсову полю.
В промерзшую двоечку садились они с мамой на углу Чапаева и Куйбышева. Трамвайная остановка была против глубокой мрачной арки, ведущей в лабиринт проходных дворов, в первом из которых, на третьем этаже шестиэтажного доходного дома с приличным парадным подъездом, где на кафельном полу были выложены цифры «1912» и непонятное Анне слово «Salve», и жила Неля Николаевна.
Двоечка (огоньки синий и красный) была прямоугольной «американкой» с темно-красными лакированными боками и вместительным золотистым нутром. Первый Аннин связанный с каждодневным бытом трамвай. И новые, легкие и узкие трамваи, пришедшие вскоре на смену «американкам», казались ей ненастоящими, подделкой, так же как собаки, если они не овчарки (порода, максимально близкая к Белому Клыку), казались ей не вполне собаками.
Въезжая на Кировский мост, двоечка замедляла ход и, деревянно постанывая, одолевала подъем. На самом горбыле, на месте схождения створок моста, она и вовсе опасливо замирала, чтобы потом легко скатиться к ногам преувеличенного ростом и благообразием четвертого, а как бы уже и пятого русского генералиссимуса с мечом, непринужденно занесенным над всем человеческим содержимым трамвая.
Мать ставила ее возле барьерчика, отделявшего место кондуктора. Таким образом грудь кондуктора – точнее, кондукторши, через день всегда одной и той же – оказывалась как раз против Анниных глаз. Иногда, если народу было совсем битком, Неля Николаевна запускала Анну в свою загородку и даже позволяла отрывать для граждан проездные билеты.
Анна понимала, как хорошо быть таким нужным человеком, в униформе, с кожаной портупеей и тремя катушками разноцветных билетных ленточек на груди.
Раньше-то ей хотелось вырасти и работать дворником, сгребая плоской лопатой, обитой по краю металлической полоской, весеннее, наваристое, сочно хлюпающее снежное месиво. Но знакомых дворников у нее не было. А кондукторша теперь была.
Жили они тогда через дорогу от Нели Николаевны, в коммуналке на улице Куйбышева, бывшей Большой Дворянской. Стройные, с высокими окнами, выложенные плиткой, украшенные растительным декором дома вдоль самой улицы и были Дворянской. А нутро квартала вместе с их мутноватым двором и покосившимся дровяным сараем вполне годилось для Куйбышева.
В их дворе из детских развлечений имелся только спортивный снаряд: старый, трамвайно скрипящий деревянный барабан. Взбираться и разгонять его было чистой мукой, но зато потом, перевесив руки через металлическую перекладину, зажав ее под мышками, а в самые страшные минуты и прижимаясь к скользкой холодной поверхности подбородком, Анна, не спуская глаз со своих ботинок, уже против ее воли мелькавших все быстрее и быстрее, – с обмираньем чувствовала уходящую из-под ног Землю, именно всю землю сразу и с большой буквы, коль скоро барабан был круглый и вращался вокруг собственной оси.
Не поспевая за движением барабана, она поджимала колени, выжидая, пока тот начнет притормаживать, и снова разгонялась, чтобы ощутить еще раз уходящую из-под ног землю и еще раз удержаться на ней.
Но самым трудным было – соскользнуть с движущейся махины, да еще успеть отскочить в сторону, прежде чем та превратится из наглядного астрономического пособия в каток для укладки асфальта.
Зимой рядом с бездействующим, покрытым снежной коростой барабаном возникала горка, которую мальчишки поливали из шланга водой. От горки начинал валить белый банный пар. На вопрос, почему они поливают лед кипятком, сосед-школьник покрутил у виска пальцем и сказал что-то про разницу температур. Но что могли значить физические законы рядом с видением готовой сорваться с места ледяной горки под парами, опоры столь же неверной, как барабан, уходящий из-под ног, и столь же надежной, как память, которая сохранила на веки вечные и барабан, и горку, и тот, уже несуществующий, двор.
В коммуналке, в их узкой комнате, пять метров которой пошли на длину и два на ширину, где весь левый, ближний к двери угол занимала высокая, под потолок, печь с рифлеными боками и придвинутое к печи ведерко с чугунной кочергой и чугунным совком, где возле окна красовалось трехстворчатое нравоучительное трюмо, в котором всегда можно было видеть себя со стороны, – так вот, в этой комнате происходили по воскресным и праздничным утрам странные вещи. Точнее, одна и та же странная вещь. Да и не вещь вовсе, а звуки, природу которых Анна так и не узнала.
Когда не надо было вставать ни свет ни заря, одеваться-шнуроваться и спешить на угол Куйбышева и Чапаева к трамвайной остановке, в их комнате, высоко, там, где пестрая ленточка бордюра почти подпирала потолок, звучала музыка. Позже Анна поняла, что так звучать мог орган. И все