Владычица морей. Николай Задорнов
с оркестром, он ловит ее замирания и беззвучные взрывы откликов.
Тишину сметала канонада аплодисментов, словно грохотали салюты и происходила коронация.
Светлый австриец с припухлыми губами на озабоченном красном лице стоял, как избитый.
…Хмурое ли утро? Нет, весенний солнечный день с жестким ветром.
…А вот уметь заставить талант почувствовать, что он не талант, подумал Николай Николаевич, вспоминая вчерашний концерт, для нас это куда проще и спокойней, привычней и чаще встречается. Не дай бог, у меня в Иркутске народится местный талант. Да и никто, ни в одной губернии этого бы не потерпел».
День прошел в военном министерстве и картографическом управлении. Муравьев вернулся к обеду довольный, упоенный предчувствием успеха и преисполненный тайного гнева. Он надеялся, что со временем этот гнев можно будет выпустить из клетки и превратить в полезное дело.
Вечером за обедом был Егор Петрович Ковалевский.
В Крыму при штабе главнокомандующего, зная греческий, турецкий и арабский языки, Ковалевский всю войну получал тайные письма из Балаклавы, Константинополя и Скутари. Лазутчики шли к нему, и сам он, отрастив и выкрасив хной бороду, с надежными проводниками через чащи за Бахчисараем проникал за укрепленные линии противника.
Деятельность его оставалась в тени, он известен лишь как ученый-путешественник, этнограф, археолог, остроумный писа-тель-беллетрист, бывавший в Африке, в арабских странах, в Турции, в Египте и в святых местах. Неожиданно для публики Ковалевский в конце войны получил чин генерал-майора.
Только в кругу друзей он мог рассказывать, что в книгах не напишешь.
Егор Петрович назначен директором Азиатского департамента в министерстве иностранных дел у Горчакова.
Муравьев знаком с ним давно, бегло, но дружественно. Теперь Муравьев формально поступал по всем дипломатическим делам в его ведение. Ковалевский бывал и в Китае. Он тем нужней, что можно угадать общность взглядов.
– Мне нужны офицеры, знающие китайский и японский языки, – заметил Муравьев.
Он желал бы найти молодых сотрудников. Муравьев из них, как из глины, умеет лепить своих людей.
Ковалевский увлек гостей рассказами про Ближний Восток.
«Ковалевский, – думал Муравьев, – реакционер. Проливы и Царьград – больные претензии империи, унаследованные от московских царей и от древних князей. Времена переменились».
Муравьев не спорил, он притворно соглашался и, лишь упоминая временами, что делается у него в Сибири, умело привязывал Ковалевского к своим интересам: к другим краям и землям, где выход к морям и к океанам свободен и не потребует завоеваний и кровопролития. В душе Муравьев не согласен, что нам нужен Босфор и Золотой Рог в Турции и святые места в Малой Азии. Мы влезем туда себе на пагубу. Он признавал лишь, что освобождение славян от власти турок придется довести до конца.
Как умный человек, Ковалевский не мог не понять,