Конец времени композиторов. Владимир Мартынов
а, и для книги паспорт многое значит. Без паспорта и человек и книга – что крапива под забором. Благодаря же паспорту человек становится полноценным гражданином государства, а книга получает законное гражданство в читательском пространстве. Паспорт моей книге выдал князь Андрей Волконский, который в «Партитуре жизни» написал: «Я опровергаю жулика Мартынова. Я ему дал кличку Терминатор, который уничтожает все. Он зловещий разрушитель. В моем экземпляре книжки “Конец времени композиторов” сплошные восклицательные и вопросительные знаки». Этот исчерканный князем экземпляр моей книжки после его смерти достался мне, и я бережно храню это раритетное сокровище. Вообще я не очень понимаю, почему князь так взъелся на меня, ведь в своей книжке он много пишет о кризисе авангарда и называет возникновение тональной музыки катастрофой. Да и вообще мы могли бы сойтись с ним на почве нашей общей любви к Гийому де Машо. Но мы практически не были с ним знакомы. Он покинул Советский Союз в 1973 году, когда я только-только начал появляться на композиторской сцене.
Зато мне удалось пообщаться с Сильвестровым и Пяртом, беседы с которыми и натолкнули меня на мысль о конце композиторской музыки. Как-то раз, возвращаясь после нашего концерта из Питера в Москву, мы всю ночь простояли с Сильвестровым в коридоре вагона «Красной стрелы». Именно во время той знаменательной беседы Сильвестров произнес ключевые слова: «Сочинение музыки в наше время – это гальванизация трупа». А во время нашей беседы с Пяртом, случайно зашедшим ко мне на Огарева, он взял маленький африканский барабанчик, стоявший у меня на рояле, и, ударив по нему, вдруг сказал: «О, какой звук! Какая полнота! Зачем после этого нужно сочинять еще что-то?» Как бы мне хотелось вернуть эту атмосферу легкости и свободы тогдашнего нашего общения и хотя бы отчасти нейтрализовать высоколобую серьезность, обуявшую меня в процессе написания этой книги. Впрочем, все это бесполезно, ибо теперь и Сильвестров, и Пярт тоже недолюбливают меня, наверное чувствуя во мне классового врага. Мой друг Валера Афанасьев на каком-то фуршете вдруг разговорился с Пяртом и между прочим сказал ему: «А вы знаете, ведь Мартынов очень любит вас». «Не могу ответить ему взаимностью», – был ответ Пярта. Но что поделаешь? В отличие от меня, и Сильвестров, и Пярт являются настоящими композиторами и хотят продолжать быть ими, так что я вряд ли могу рассчитывать на их взаимность. А ведь, казалось бы, счастье было так близко…
Однако дело не в этом, а в том, что с момента выхода этой книги многое изменилось, и хотя я только уверился в правоте всего мною тогда написанного, мне показалось правильным дополнить первоначальный текст комментариями и краткими предуведомлениями к каждой главе. Хотя это вряд ли подсластит горькую пилюлю для моих бывших коллег.
Введение,
в котором Гегель и Хайдеггер выносят искусству окончательный приговор, автор посещает Британский музей и выясняется, что конец времени композиторов – это еще не конец музыки
Заглавие этой книги у многих, наверное, может вызвать скептическую улыбку, ибо писать о конце времени композиторов в наши дни, по всей видимости, и достаточно неактуально, и безнадежно поздно. На фоне многочисленных и давно уже примелькавшихся заявлений о смерти Бога, смерти человека, смерти автора, конце письменности, конце истории и подобных им констатаций летального исхода, относящихся к различным областям человеческой деятельности, мысль о смерти композитора или об исчерпанности композиторского творчества выглядит вяло, тривиально и тавтологично. В самом деле, что нового может дать рассуждение о невозможности композиторского творчества в наше время, если уже в XIX веке устами Гегеля был вынесен приговор искусству вообще? Но, может быть, именно сейчас как раз и настало время писать обо всем этом, ибо именно сейчас, когда банкротство принципа композиции стало очевидным фактом, нам предоставляется реальная возможность понять, является ли это банкротство некоей случайной исторической частностью или же событие это носит более фундаментальный характер, представляя собой одно из звеньев осуществления гегелевского приговора. Наверное, не случайно на важность осознания последствий гегелевского приговора и на актуальность его в контексте нашего времени указывал Хайдеггер в своем исследовании «Исток художественного творения», где, непосредственно отталкиваясь от слов Гегеля, он развивал мысль о конце искусства следующим образом:
«Говоря, правда, о бессмертных творениях искусства, и об искусстве говорят как о вечной ценности. Так говорят на языке, который во всем существенном не очень беспокоится о точности, опасаясь того, что заботиться о точности значит думать. А есть ли теперь страх больший, нежели страх перед мыслью? Так есть ли смысл, и есть ли внутреннее содержание во всех этих речах о бессмертных творениях искусства и о вечной ценности искусства? Или же это только недодумываемые до конца обороты речи, тогда как все большое искусство вместе со всею своею сущностью отпрянуло и уклонилось в сторону от людей?
В самом всеобъемлющем, какое только есть на Западе, размышлении о сущности искусства, продуманном на основании метафизики, в “Лекциях по эстетике” Гегеля говорится так:
“Для нас искусство уже перестало быть наивысшим