Сын Яздона. Юзеф Игнаций Крашевский
простонал он.
– Говори! – прервала его храбрая княгиня Ядвига. – Говори!
Посланец только руки поднял к небу и опустил их молча к земле. Слов ему не хватало.
– Все погибли? – спросила княгиня.
– Погибли!
За княгиней послышался плач, она с суровым лицом обернулась к женщинам, стоящим за ней.
– Не грешите, оплакивая рыцарскую и христианскую кончину!
– Князь, пан мой! – крикнула Анна, наклоняясь к посланцу.
– Пал, – сказал коротко посол.
Княгиня закачалась и, заслонив лицо, села на землю, руками обхватывая голову, княгиня-мать храбрым голосом произнесла через мгновение:
– Вы нашли тела павших? Сына моего?
Посол, рыдая, отвечать не имел силы, княгиня Ядвига смотрела на него с жалостью.
Несломленная болью, она повернулась к костёлу и пошла с мраморным лицом к алтарю – благодарить Бога.
Павлика, Янича и немца забрали в монастырь, чтобы вылечить раны. После этого поражения, которое не пощадила ни одну семью, всё тут было в трауре. С утра до вечера были слышны плач и стоны, только Павлик уже третьего дня, перевязав раны, начал выходить из избы, чтобы не слышать жалоб Янича и рассказов других спасшихся, кои приходили туда.
К нему возвращалась та безумная натура, нетерпеливая, горячая, нуждающаяся в постоянном сметении, смехе и проказах.
Когда Янич оплакивал погибших, Павлик пожимал плечами.
– Нужно прочитать здравицу св. Марии за душу нужно, уж тебе надлежит, – говорил он ему, – а, выплакавшись, думать о жизни. Те, что померли, кроме мессы, не нуждаются уже ни в чём. Татары всё-таки не вырезали всех, останется хоть немного люда.
Женщины и служба при монастыре, которой доверили присматривать за ранеными, стали милейшим обществом Павлика.
Не обращая внимания на их монашеское и полумонашеское одеяние, он видел в них только женщин, а к этим имел великое притяжение.
Особенно послушница Луция, девушка с опущенными глазами, со светлыми волосами, от которых едва пучок выглядывал из-под накидки, робкая, краснеющая, попала на глаза сыну Яздона. Звали её по-монастырски Сестрой, хотя её возраст не позволял дать монашескую клятву и была там только на испытании.
Когда она проходила со старшей Гауденцией, неся корзинку с едой или бельё, Павлик уже был заранее на часах, чтобы его у неё отобрать, тихо поздороваться и что-то шепнуть. Девушка, воспитанная в суровой монастырской дисциплине, не отвечала, но невольно поднимались её длинные ресницы и веки, и детский взор падал на красивого юношу, невинный и так много говорящий, что у Павлика мурашки пробегали по коже.
Когда он сидел один на один с Яничем, хотя тот, уже дав обет, готовился вступить в доминиканский монастырь, а всяческой легкомысленной болтовни избегал, Павлик безжалостно его дразнил, рассказывая, как эта Луция ужасно ему понравилась. Янич сурово его попрекал и ругал.
– Благодарил бы Господа Бога, – говорил он, – что чудом избежал смерти, и эту жизнь, которую сохранило Провидение,